Так и сделали: князь Михайло со товарищи с шумом и пышной свитой явился в Троице-Сергиев монастырь и при всём народе запись оставил: «Князь Михайло Васильевич Глинской дал вкладу по матери своей княгине Анне и по брате своём князе Иване денег 137 рублёв осмьнадцать алтын» (про алтыны и кривую сумму вклада тоже Афошка Вяземский придумал: «чтоб правде подобнее было»). Для того же даже похоронную процессию соорудили, гробы пустые в монастырь притащили, отпели, в могилы честь-честью зарыли, землю сверху окропили.
С тех пор бака Ака с сыном Иваном живут себе спокойно под чужими именами в укромном месте, невдалеке от Александровки, и горя не знают, получая ежегодно из казны кормление и кошт. А жили бы в Москве – давно бы погибли или от наёмных убийц, или от черни, боярами же подговоренной, как во время того бунта, когда летом от великой жары вспыхнули пожары, дымы поползли по Москве, небо стало жёлтым, а злыдни-бояре на торжищах закричали, что это всё проделки царёвой бабки, сербки Анны, свояченицы кровопийцы Дракула, что колдовка своими небывалыми иконами с мордатыми ликами каких-то неизвестных балканских святых всю златоглавую Москву заполонила, сама ночами на упряжке бесов по московским улицам разъезжает, мёртвой водой из ведёрка с гнилыми людскими сердцами кропит направо-налево, а вместо кропильницы у неё – бесов хвост с кисточкой.
О Москва! Скопище гадов! Все бунты и невзгоды там клокочут и оборачиваются!
Да чего дивиться грехам этого города, когда он и основан, и стоит на кровавых смертных грехах! Говорила же мамушка Аграфена, что в старые времена князь Юрий Долгорукий с дружиной встал в селе Кучково на покой, сам расположился в дому у тысячника Степана Кучки, хозяина села. За обильным обедом князю приглянулась красавица-жена Степана, и князь тут же забрал её себе, а мужа наутро казнил за какие-то якобы вскрытые ночью проделки. По совету дружинного попа, чтобы снять грех с этого места, князь спешно поменял название села, дал другое имя по речке, тут протекавшей, – Москов, но этого не хватило для очищения от пролития безвинной крови и прелюбодеяния. И стало с той поры место сие вместилищем всяческого греха, самоволия, подлости, бунта, непокорства, братобойни, змеиной хитрости, алчности, пьянственного недуга, обжорной болезни…
– Пить подать! – гневно заворочался в постелях, отталкивая кроля.
Принимая ковш, крестясь, взбудораженно вспомнил рассказ о смерти дядьки Юрия: сперва беднягу выволокли, бия и браня, из покоев на Красное крыльцо, там, поглумившись, скинули за руки-ноги на пики стрельцов, а когда Юрий, полуживой, с пик кое-как сорвался и церкви достичь сумел, то ворвались за ним следом в церковь и забили насмерть подсвечниками… Хороши христиане, нечего сказать, – в церкви ставниками и святыми чашами забивать невинного! Да ещё князя! Да ещё дядю царя! Вот каковы москвичи оказались! Прямо в доме Божьем главную заповедь попрали! А этого никому не дозволено, кроме царя, да и тому – только по наущению и дозволению Бога, ибо царь есть меч и кара Господня, исполнитель воли Его!
Он, Иван, тогда, после пожарного бунта, и поднял впервые по-государски, с отмахом, меч – за семью, за смерть родни, за все свои мытарства в сиротстве…
«О Господи! В скит смириться идти хочешь – а опять о мести, смерти и казнях думаешь! Прости и помилуй меня, грешного и неразумного! Увы мне, окаянному! Ох мне, скверному! Кто я такой, чтобы покушаться на Твоё величие – решать жизни человеческие? Кого я, пёс смердящий, весь в болезнях и язвах, могу учить и наставлять? Как могу я, скверный душегубец, быть учителем в многомятежное и жестокое время, когда сам в пьянстве, блуде и похоти, в скверне и во всяком злодействе грешен! Истинно говорит апостол Павел: “Как же, уча другого, не учишь себя самого? На себя оборотись!”».
Сбросил перину, бухнулся на пол, на коленях пополз к иконам. Стал просить у Господа милости:
– Научи, как жить! Ты видишь – я одинок, яко рыба в глуби! Некому, кроме Тебя, просветить и обнадёжить! Только Ты можешь указать дорогу! Моя подлая жизнейка омрачена Твоим молчанием, Господи!
И так увесисто бился лбом о пол, что возбудил кроля – Кругляш мелким прыгом подобрался к нему, встал на задние лапы и недвижно уставился красными глазами на икону Богородицы, двигая мордочкой, словно молясь, и дергая лапками, будто крестясь. И даже шевелил усами, что-то усердно шепча…
«Господи, вот знак, знак!» – поражённо уставился на молящегося кроля. Потом тихо, чтоб не вспугнуть зверька-ангела, отполз, забрался под перину и утих, пытаясь сном отодрать от себя прошлое, в мозг репьями вцепившееся…
Но было не до сна.
…Первый раз бака Ака приехала просить за сына Михайло Глинского, когда тот со своим дружком Турунтай-Пронским удумал отпасть на чужу, в Литву. И бежал бы, если бы царь, взбешённый изменой, не выслал погоню. Та шла налегке и скоро загнала беглецов в непроходимые тесноты болот, взяла под стражу и вернула с позором на Москву.
Тогда бака Ака тайно приехала к внуку, сапоги целовала за нерадивого дурака и труса сына, просила разрешить воинской службой трусость и вину свою загладить. И бояре с духовенством о том же челом били, о заповедях напоминая.
Ладно, на первый раз Михайло был прощён, из конюших переведён обратно в воеводы и в самое пекло войны отправлен. И правильно! Михайло в казанском походе весьма ловко и, главное, вовремя соединился с устюжанами и первым прорвался сквозь городские стены, а потом долго ещё гонял беглых татар по округам, многих побил и пленил. После разгрома Новгорода именно Михайло Глинский был посажен там воеводой, успешно наместничал и огнём и мечом зело обильную дань собирал. Со Швецией умело ручковался и выгодный мир заключил. В Ливонии шороху навёл. Да и вообще во всех делах верной и крепкой поддержкой был.
И всё бы хорошо дальше некуда, да страдал Михайло великой корыстью, отчего отягощал свои калиты всем, до чего дотянуться был в силах. Пока можно было – глаза на его казнокрадное бесчинство закрывали. По-родному увещевали, улещивали, упрашивали. Нет, впустую! Михайло только виновато мигал, божился, на ошибки счётных дьяков ссылался, плакал, за сердце хватался, сморкался в бороду и выл до тех пор, пока не бывал прогнан.
Но вот до того дошло, что на возвратном пути из Ливонии князь Михайло, не в силах остановиться в грабежах, стал разорять и обирать дотла без разбора всё, что попадалось на пути уже по сю сторону границ, на Руси. До нитки обобрал Псков, в округе пожёг и пограбил сёла за какие-то якобы грехи и измены. Горожан, кто не желал своей волей добро отдавать, убивал ничтоже сумняшеся. Других пытал узнать, где сокровища запрятаны. А многих, что хуже всего, умудрился исподтишка в плен полякам продавать. К тому же чуть не треть награбленного утаил от казны, в свои ржевские имения сволок и там по схронам зажукал.
«За то ему полагались муки вечные!» – гневно затрепетало в голове.
Узнав всё это, он, Иван, был близок к тому, чтобы казнить дядьку Михайло, а перед казнью посадил на цепь в кандей к колодникам. Но опять примчалась бака Ака – обнимала колени, плакала, царапала лицо, выла, прося наказать Михайло, но не лишать жизни. Заклинала памятью покойной матери, коя на небе второй раз умрёт, если увидит, как сын её казнит её брата. Уверяла, что Михайло сдурел на старости лет, ума лишился, отчего псковские города с литовскими попутал. Что у него болезней уйма и недугов тьма, что он сам скоро душу отдаст, что негоже великому владыке орошать руки кровью, а паче того – кровью родни! Поминала Каина, Авеля, даже до царя Ирода добралась, хотя если кто и был Иродом, то не он, Иван, а её сын Михайло, своих братьев-христиан в ляхский плен продававший.
