Что было делать? Михайло как-никак был для него вместо отца после кончины батюшки, а тогда многие, ох многие, к нему в отцовство подлизывались, своих выгод ища: «я-де тебе как отец говорю…», да «я тебя как сына родного люблю…», да «я тебе по-отечески советую…». А дядька Михайло один против всей своры выгодников и сводников бился, от престола отгоняя!
И опять простил Михайло к жизни, но лишил воеводства, отобрал в казну всё имущество, отнял дарёные отчины, а самого отправил в глухомань, чтобы носа не казал ко двору, там Михайло вскорости и умер от буйного пьянства и излишней прыти по бабьей части. А хороший был воевода: смел, умел, умён, хитёр! Любил повторять, что тот бой хорош, что выигран без боя, одной головой и многими хитростями. Что цель любой войны – мир. Что лучше иметь врагов явных, чем скрытых под личиной друзей, у коих ладанка на вороту, а чёрт на шее… Да много ещё чего, всего не упомнить…
А для себя и младшего малоумного сына Ивана бака Ака ничего не просила – ей всего хватало. Она непривередлива, всей своей нелёгкой столетней жизнью научена довольствоваться малым, не трогать чужого и помогать сирым, как того Бог велит. И всегда смела была непомерно: за них, малых царевичей, горой стояла перед сонмом бояр, её шпыняющих, как дикие гусаки – залётную птицу…
– Эй, свечу запалить! Вина! Говядину с хлебом сюда! – крикнул и, не обращая внимания на ворчанье Прошки, что добрые люди ночью спят, а не хлеб кушают, он сполз с постелей, убедился, что святой кроль спит под иконой Богоматери, и пробрался к помойному ведру, а на обратном пути открыл тавлу, чтобы кинуть кости. Выпало «три-три» – его любимые треугольнички! Нагадали, что надо ехать к баке Аке.
Ставя миску с мясом и вином на складную разножку возле постелей, Прошка с ехидцей промолвил:
– Бомелий запрет дал ночному жранию! Ночью, говорил, мясо не глодать, аки волк лесной. Забыл?
Устраиваясь удобнее и ворча: «Поболтай ещё у меня, глазопялка, визгарь!» – вспомнил:
– Переписка как идёт? Никому не показывали?
Прошка подал хрен в рюмке с крышкой, поморщился:
– Кому на неё смотреть, кроме мышей? Каждую ночь пишем. Вот ты заснуть изволишь – а мы пойдём… Все твари земные отдых имеют, одни мы, как рабы египетские… Тут и херувимы небесные ума лишатся, не то что тварь земная…
Не стал дальше слушать, погнал слугу:
– Пошёл! Чтоб к сроку закончили! – и, услышав в ответ равнодушное: «На всё воля Божья!» – запустил Прошке в спину ложкой с тяжёлой ручкой:
– А не трожь Бога своим поганым языком!
Скоро, сидя в постелях, ел чесночную говядину с хлебом, умиротворённо думая, какое счастье, что Бог есть и что не надо ни о чём заботиться, а надо только понимать, чего Он хочет. О, если б Тебя не было – сколько загадок на дню решать приходилось бы! А так – открой уши души, понимай и повинуйся – и больше ничего! Верую в великую мудрость Твою! Самый великий царь земной пред Тобой – червь, мокрица, скнипа недостойна, многогрешна, слаба умом и неповоротлива ветхим телом!
В печатне
Напуганные бесовскими дырками и криками царя: «Есть дыра – будет и прореха!» – Прошка и Ониська кормили, купали, укладывали царя, потом полночи перебирали царское исподнее – нет ли и там какого непотребства, поэтому на переписку отправились только под утро, когда стража у ворот утихла, звёзды прозрели перед сном, а из тиргартена подавал редкий голос спятивший пёс Морозко.
Завернувшись в тулупы, перебежали в печатню. Запалили огонь, причём Прошка стал с подозрением принюхиваться к свечам, походя объясняя, что слышал, как Бомелий говорил царю: колдуны-де стали свечные фитили в ядах вымачивать, запали такой – и не доживёшь до конца свечи, сморит смертный сон! А принюхиваюсь, поелику свечи эти утащены из царских закромов: а ну если кто царя отравить задумал и фитили мышьяком, ртутью аль чем ядовитым пропитал?
На это Ониська с подобострастием спросил, откуда дядя Пров Ильич всё знает и как на такое высокое место к царю в слуги залез, хотя и слышал не раз, что Прошке просто повезло – его кисмет так повернулся в кисете, что он с царём спознался ещё в малолетстве.
Прошка подтвердил: да, в отрочестве случилось. Отец Прошки Илья Шорстов держал посудную лавку в торговых рядах на Москве, куда однажды завалилась ватага молодцов с заводилой – юным тогда государём. Потребовали у отца денег, за отказ перебили всю посуду, отца же так отделали, что чёрту не снилось – Малюта Скурлатович ему молотком колено раздробил и глаз вышиб. Прошка всё видел из-под лавки, куда успел сигануть. Царевич, узрев такое злоделие, накинулся на Малюту с упрёками: «Ежели впал в разбой помыслом и делом, то грабить – грабь, но холопов не калечь!» – дал отцу за ущерб рубль, а Прошку взял служкой во дворец.
– Да, не было б счастья, да несчастье тут как тут! У тятеньки Ильи нога как-то срослась, он снова в лавке сидельцем засел, крив на один глаз, но ничего: пироги за милую душу в рот отправлял! И насчёт сенных девок не промахивался – после смерти маменьки три штуки служанок набрал и тешился с ними до смерти. А я вот выбился из людей в слуги царёвы… И тебя, сопленоса желторотого, через Устю вытащил. Не было б меня – сидеть бы тебе в твоём дремучем селе да от безделья коровам на бошки бадьи напяливать, чтобы они, бедные, от страха туда-сюда метались, огороды топтали, знаю я ваши игрища! – Прошка обтёр треухом лицо, кинул шапку на лавку. – Да… А покойный Малюта Скурлатович, буде ему вечная светлая память, опосля меня встречая, обнимал, винился и деньгу дарил за те отцовы побойные ущербы. А как-то на Пасху, пьяным-пьян, даже сам в лавку явиться изволил – прощение просить у отца за выбитый глаз. На колени вставал, плакал – у него самого тогда как раз сын Максимка помер от какой-то заразы, а это не шутка – наследника потерять при трёх-то дочерях…
И Прошка начал вспоминать: да, Скурлатович был – кремень! За ним все, и царь в том числе, как за каменной заградой пребывали.
– Таково-то было в старое время! Теперь – что? Тишь да гладь, да благодать! А при опришне было тут, в Александровке, ежедневное трупосжигание – а куды тела девать? Или жечь, или в пруд кидать, где угри да мурлены их обгладывали дочиста…
– Чего, того, мурлены?
Прошка прокрутил рукой плавное движение:
– А рыбозмеи такие, с мурлами зело страшными, зубчатыми! Их немчин Шлосер откуда-то привёз и в пруд напустил. А зимой в громадную бочку с тёплой водой пересаживал, чтоб не помёрзли… Как пруд срыли – так этих мурлен перерезали и пережарили… Ну, хватит базлать, принимайся за синодик! Может, кто из списка как раз тут, в слободе, и был отделан насмерть! А я тебе скажу – недаром он списки и синодик писать затеял! – придвинувшись вплотную, прошептал Прошка Ониське в ухо: – Чует моё сердце – хочет предать опале Москву, коя вновь артачится и палки в колёса вставляет! Вот в чём закавыка!
И заключил:
– Ну, не наше дело. Пиши своё!
Роспись Людей Государевых
Нагаев Андрей Степанов
