Закончил так:
– Жиды зело прожорливы и тучны при низком росте. Ну и главное – жид обязательно обрезан!
Это особо заинтересовало Клопа:
– Как обрезан, совсем? Всё? С мудями?
Ониське было приказано встать, подойти, спустить портки, обнажить елдан, стянуть кожу с плюшки. Далее посохом было показано, где и как должно быть у жида обрезано.
– И зачем они такое паскудство удумали? – спросил Клоп, косясь на Ониськин крупный, безмятежный, словно спящий елдан.
Погрозил чётками:
– Но-но! Не забудь, что и Господь наш был обрезан! В Пятикнижии сказано: Господь велел всем иудеям обрезаться. И всё. А почему – это только Он ведает, Ему известно. Но это хорошо, что Он так им велел. Это неспроста! Так жидов легче от других отличать. Да, если он жид – он обрезан, если не обрезан – то не жид! Сразу раздевай их до исподнего – и правду увидишь! Записал, Ониська? Теперь перепиши эту роспись начисто и вот Кло… князю Мошнину отдай.
Клоп, сидя по-турецки, попытался поклониться:
– Спасибо, государь, за науку. Теперь будем знать! Всем тихарикам на руки выдам, чтобы знали, кого и как высматривать. И в Судебник отдам…
– Ну, теперь пошли к юроду.
Пока вдвоём добирались к сараю-пустке, Клоп поведал: слухачи слышали в кабаке на Орбате, как старый князь Ярославский, браги напившись, открыл состольнику, почему он, князь, косо ходит:
– Как выйду-де со двора – так бес-шебуршун на плечо и вспрыгивает! И тяжеленный, враг, ажно полпуда, и невидим! И не скинуть никак, и оттого-де иду скособочен, а враг в ухо шепчет и лапками по затылку шебуршит… Что шепчет?.. Кто его знает, не спрашивал…
Покачал головой:
– Дурачина, это как раз важно! Вдруг бес ему внушает: «Иди царя убей»? Я вот помню, Ярославский недавно среди бояр толпился и на меня косо взирал вполглаза!.. А, брось, стар он для убойства…
Стрельцы поспешили открыть створы, замерли смирно, глаза в небо вперив и сжимая бердыши до побеления рук.
В сарае, у стены, на рваной рогожине из-под мучных мешков сидел Стёпка-голяк, руками в кандалах держал краюху, мелко кусал от неё. Вид был дик: холод, а он – без всего, даже срамное место не прикрыто. Волосы до плеч, борода – до пупа, тело синее, как у дохлой курятины. Цепь тянулась от ноги к балке.
– Здрав будь, Стёпка! Узнаёшь меня, святой человече?
Юрод кивнул уверенно:
– Тяни-тяни! Человекоядка! Знамо! Видя Бог создание своё гиблемо от врага и не остави вконец погибнути!
– Не оставит? Это хорошо, это ты добро говоришь! – Сел на поданный табурет, сказав Клопу: – За спиной у меня не стой, не люблю! Выйди, я сам с убогим поговорю.
– Смотри, чтоб не бросился, – предупредил Клоп.
– Он на плохих кидается, а хороших любит. Правда, Стёпа? Ты же меня любишь? – обернулся к стене, откуда услышал:
– Жаба божья! Блаженны надеющиеся на Господа!
Опустил подбородок на рукоять посоха:
– Это так. Все на Него уповаем. Что скажешь мне – каково будет моё завтра?
Юрод поднял голос до визга:
– Тесен путь во Царствие Небесное, пространна дорога во дно адово… – на что промолчал: – и самому известно, что в рай только чрез игольное ушко попасть возможно, зато во ад все другие стези ведут, выбирай любую! И то правда, что его, Ивана, благими намерениями пол-ада вымощено, а другая половина – благими делами.
Хотел услышать прямые слова юрода к себе, но тот был не в духе и на ласковые увещевания или рычал, или отвечал из божественного.
Наблюдая, как Стёпка с урчаньем уплетает хлеб, думал, что, когда юроду надо, он очень даже хорошо всё понимает. Говорят, что и бабу однажды отпоял за милую душу – та к нему на исповедь пришла, чтоб в распутстве повиниться, а Стёпка из неё бесей своим елдаком начал выгонять, похотью похоть попирая да ещё и крича при этом: «Грех – когда ноги вверх, а опустил – Бог простил!»
Другой раз юрод внятно поведал, что скоро сатана своим хитроумием повяжет всех на земле, и разбойники будут через воздух сговариваться на татьбу и друг дружке по воздуху знаки подавать, когда и куда красть идти. И ловкари разные будут через небеса людей объегоривать, с них мзды снимать непомерные. В чужие казны и кисы через звёзды залезать. Через луну беседы вести. По небу летать примутся. И на дно морское в склянах-ящиках опускаться станут, там царства богатые, водные цезари, да слуги-рыбы, да бабы русалчатые со многими дырами, и воинство из злых раков, аки слоны, огромных. Потом люди на горы взлезут. На солнце блины печь отправятся. Царей скинут, сами на троны взберутся, начнут там колобродить и колготиться! «Буди, буди сие!» – уверенно кричал голяк, слюной брызжа.
Юрод замер, исподлобья шваркая по царю взглядом. Зачерпнул с пола пригоршню грязи и слизал с ладони.
Вздохнул. Вот ведь как!
– И вкусна тебе грязь?
– Получше твоих смертных пирогов, – внятно ответил Стёпка.
Помолчал, слушая чавканье юрода. Спросил, как тот думает: если он, Иоанн Васильевич, уйдёт в монастырь, будет ли сие Богу угодно?
Стёпка отложил хлеб в грязь, облизал пальцы и выставил ему шиш:
– В тленном житии злую мзду от сатаны забираем! Лови-лови! – И для верности выставил ещё и второй кукиш с острым звериным чёрным когтем.
Кисло отмахнулся:
– Хватит! Довольно браниться! Говорят, ты стрельца задушил?
Стёпка уверенно кивнул и, звеня кандалами и пыхтя, принялся живо показывать, как душил.
– Как же ты человека убил? Бог не позволяет! – сказал, беспокоясь, что Стёпка и впрямь мог это сделать, – так правдиво, с сопеньем и вскриками, юрод представлял, что и как делал. – А зачем ты такое богомерзкое содеял?
Юрод махнул рукой, оглянулся влево и вправо и, пролепетав что-то в сторону, словно у кого-то невидимого разрешения спросив, ответил важно и веско:
– Где человече великовеличаве? Се паки прах и смрад есмь! Где злато и сребро и раб множество? Где юность и лепота плоти? Вся иссохла! Яко трава в пустыне погибоша! В малу дырку море-окиан утекает!
В досаде пристукнул посохом – опять дырки!
Нет, не в себе убогий! Да и когда был в себе? Что с него возьмёшь, даже если и задушил? Как судить? Доктор Элмс говорит, что в Англии отдельные дома для таких вот, ума лишённых, есть, ибо они не виновны в болезни, потому их не в клетках, как хищных зверей, а в палатах, как обычных больных, держать следует, по заповедям Христовым. А ну прикидывается Стёпка? Хотя как возможно так прикидываться – всю жизнь голым в лютые морозы ходить? Зимой любого раздень – он к утру околеет от студины, дуба даст, а этот глас Божий внутренним жаром спасается и ничего, даже рубаху, не даст одеть, ибо его иной, неземной и жаркий огонь греет.
