Стёпка, выплюнув в пригоршню жёваный хлеб, швырнул в него месивом – едва успел отпрянуть, только мелкие брызги ожгли лицо.
В растерянном гневе крепко пихнул юрода ногой, но тут же спохватился:
– Не зашиб? Прости, Христа ради! Осерчал! Больно ты зол на меня с чего-то!
Стёпка, зловеще гукнув, затих на соломе, затравленно и неотрывно глядел из-под руки, словно что-то высматривая в поле. Но вдруг опять, что-то бормотнув в сторону невидимому собеседу и неуловимо изменившись в лице, не своим обычным хриплым и крикливым, а ровным и чистым голосом произнёс нараспев:
– Аще кто оставит отца или матерь, жену и дети в беде, а сам покоя рыщет, проклят от Бога! Кто упитывает тело своё, а родня его провожает дни своя в печали – тот проклят буди! Кто жену свою младу рождавшую оставил и пировать ушёл – тому яд и ад! Ищи-свищи!
Это напугало. Вскочил и оторопело отошёл подальше от юрода, к другой стене. Правда! Слова о рождающей жене прямо подплетались к словам Мисаила Сукина: когда жена рожает – нельзя в шинок идти. Жена – это вся держава, брошенная им в родовых муках на произвол судьбы, а шинок – это Англия, место бегства! За такую измену полагается великое и обильное наказание!
Стоял в страхе. А юрод разъярялся всё сильнее, расшвыривая кругом себя рванину и солому, гремя цепями, орал благим матом, перемежая вопли увесистыми оплеухами самому себе по впалым щекам и бугристому черепу:
– Вникните во гробницы! Можете ли узнати, коий был царь или раб, богат или нищ? Плоть наша – прах и смрад и снедь червя! Где власи лепи? Се отпадоша! Где руце? Се рассыпашася, истле! Где вознесенная выя? Се сокрушися. Где многоглаголивый язык? Се умолче. Человекодавка! Кровь, глад, гром на тебя, царя!
Заскочил Клоп, стал ногами бить Стёпку:
– Молчать, выблядок! Тихо, урод! – Выхватил нагайку.
– Оставь! Не трожь! – закричал. – Пусть орёт. Его тут никто не слышит!
Клоп, отдуваясь, нехотя отошёл, ворча, как хищник, лизнувший крови и отогнанный от жертвы. Твёрдо возразил:
– Пошли отсюда, государь! Чего голову себе морочить? Не в себе Стёпка! – и довольно грубо, чуть не силой (по детской дружбе), повлёк царя из сарая, чему тот не стал противиться, хотя руку с недовольством вырвал из Клоповых клещей – ещё не хватало, чтобы его силком тащили!
Уходя, велели сторожам затушить факелы и глаз не спускать с голоходца, но ещё слышали, как вдогонку разоряется юрод:
– О человече неразумный! Где твоё спесивство? Где высокоумие? Где твоя гордость безумная? Истлеша, изгниша! Всё погибоша, всё минуло, всё земля взяла! Кал еси ты, вонь еси, пёс еси смрадны!
Клоп пробормотал:
– По моей бы воле – так всю эту шелупонь собрать единовременно в поганой избе да пожечь! Или утопить! – но получил жёсткий ответ:
– Будешь царём – жги и топи, а покамест молчи!
Клоп обиженно осёкся, но когда из сарая донёсся Стёпкин вопль: «Кровью моется царь иродианский!» – значительно кивнул головой:
– Во, слыхал, про что вспомнил? Про кровавую баню! Нужно оно тебе?
Испугался не на шутку, замер на месте, будто не поняв:
– Это он о чём? – на что Клоп искоса и жёстко бросил:
– Известно, о чём. О том самом. Сам знаешь, что было…
А было то, что однажды жарким летом, в злые времена (когда все думали, что царям закон не писан), на пиру в саду все перепились донельзя, и Малюта, известный шутник, приволок мойную бадью, привёл десяток пленных басурман, стал выпускать из них кровь в бадью, наполнил её до краёв, усадил туда вдребезги пьяного голого царя и стал тереть ему спину чьей-то отрезанной курчавой головой. Состольцы в ужасе прятали лица, слуги разбежались, басурмане с открытыми горлами тут же хрипели и дёргались в агонии, собаки визжали, один царь громко кряхтел от дикого удовольствия, а Малюта драил ему спину этой страшной чёрной жёсткой кудрявой мочалой, приговаривая: «Здоровее будешь, государь! Ни одна хворь не прицепится, верно дело!» А Стёпка в тот день по саду с другими юродами шарился, объедки доедал и всё видел, вот и вспомнил.
Перекрестился и бросил на ходу:
– Кто старое помянет – тому глаз вон!
– Это да, государь, конечно! – поспешил Клоп, но не удержался: – А кто забудет – тому оба!
– Быть по-твоему.
Шли молча. Он впереди, Клоп – с почтением в сторонке, поодаль. Шагал твёрдо, каждым топом что-то крепко, навсегда вдавливая в землю. Спросил, что юрод про стрельца врёт.
– Говорит, придушил… Но как судить такого?
– Судить? – Клоп даже приостановился. – Судить? А слово скажи – вот тебе и суд! Какой суд выше царёва слова? Вели на куски порубить! Порублю, хоть сей же час! – И схватился за кинжал.
– Святых провидцев на куски не рубят, это тебе не говядина.
Клоп презрительно скривился:
– Ох и добр ты, государь, ко всякой сволоте! Так уж голыш и святой?
Назидательно Клопу напомнил:
– А забыл, как он каждый Божий день через реку перелетал в церковь на службу? А вечером – обратно? А кто ночью в Кремле всех переполошил, не дав пожару на Сытном дворе разгореться? А моего больного сродственника, князя Бову, на ноги поставил? А про икону запамятовал? Без Стёпки ещё бы долго сатане молились!
Нет, Клоп не забыл, как однажды бес подговором и подкупом подбил одного богомаза из Галича нарисовать под ликом Богородицы его, беса, мерзкую харю. Так и случилось. Икона стала творить ложные чудеса. Люди повалили к святыне. Но юрод Стёпка, коего насильно приволокли туда, вдруг харкнул на икону и, швырнув в неё увесной булыгой, расщепил надвое. Его схватили, хотели тут же умертвить за святотатство, но царь напоследок спросил, почему он это сделал, и Стёпка ответил: «Покорябай доску – увидишь!» Поскребли разбитую икону – и увидели харю сатанинскую! Вот бы кому поклонялись, если б не Стёпкина прозорливость! А у всех, кто успел к иконе приложиться, вскоре какая-то зараза, вроде проказы, на губах выскочила, и Собор постановил их всех, от греха подальше, извести – их глушили долбнями и в проруби спускали по одному, и они подо льдом, как громадные рыбы, бились и изворачивались, идя ко дну.
Недалеко от крыльца сказал Клопу:
– Пусть юрод пока в сарае сидит, я подумаю.
Клоп со хмыком пожал плечами:
– Пусть, мне что? Только не спускай с цепи, чтоб людишек не перекусал.
– Вас перекусаешь! – усмехнулся. – Ты лучше за Арапышем посмотри, так, одним глазом, что он да как. Что-то не нравится он мне. Очень уж себе на уме.
Клоп придвинул лицо, дохнул луком:
– А я давно тебе это говорю! Не доверяю я боярам! У них измена в душе неизбывная, вечная! Не одним, а обоими глазами смотреть буду! А куда именно смотреть? – переспросил между прочим.
– Ну, повсюду. Будешь зорко смотреть – окольничим посажу в Избу, подниму над боярами. Что там с рындами моими случилось?
