– Да я тоже могу по-всякому рисовать: и углём, и жжёной пробкой, и сажей, и свинцом, и кистями, и краской на рогоже… Вот графиты, говорят, какие-то новые явились, этого не знаю. У нас ведь ни графитов, ни кистей, ни красок нету, а у фрягов – навалом! Красок разных, водных и маслевых, и густотёртых, и жидких… И бумаги есть гладкие, вощёные, рисовые, пергамные – кому что надо. И треноги, мальбретами называемые, на коих рисовать зело удобно. И палетеры, где краски смешивать сподручно, – чирикал Угрь, бесшабашно чиркая на листе.
Привычно распаляясь от этих оскорбительных слов, был вынужден покорно соглашаться в уме: аха, чего ни кинешься – ничего-то у нас своего нет, а у них всё есть! Несчастье одно с этой Московией! Недаром богомерзкие поляки нас Кривляндией именуют! А когда на этом обижническом слове был пойман и оттаскан за бороду поляцкий посол, то легко отбрехался, сказав, что в слове «Кривляндия» ничего зазорного нет, оно-де не от «криво», а от «кривичи» идёт, а разве не известно, что ваша Русь от кривичей пошла? Отбоярился, пёсий сын, мачка его курва, хотя всем известно, что мы не от кривичей, а от русичей идём.
Но не нашёл ничего лучшего, как посоветовать, пряча глаза:
– Биркину скажу, он тебе эти проклятые краски и треноги выпишет…
– А мне не надо, мне и свинцом привычно. Я всяко умею. Вот, готово! – Угрь с поклоном подал лист, а сам на всякий случай отсел от греха подальше.
На листе – старик в морщинах, усталые глаза под высоким лбом со впалыми висками, сверху ермолка. И покляпый хищный нос. И уши торчком. Смесь орла с волком! И взгляд настороженно-пытливый, как у стражника из чистилища, где пропуска на тот свет выдают.
Вначале вспыхнул – «неужто я таков стал?» – велел снять тряпку с овального зеркала на полке, подать ему. Стал вглядываться, печально удивляться:
– Ну да, ну да… Так… Так оно есть… Аха… Кожа смята… Нихтс цу махен…
[152] – сам думая: «Чудно́! Как живой на парсунке! Ну и ну! Да у него руки золотые, хоть и черны! От работы черны, а не от борзых дел!»
Велел уместить рисунок на стене, Угрь, вытащив из сумы берестяной коробок с гвоздочками, живо приладил лист. Подал свой кара-даш Угрю:
– Вот, жалую! Чёрным пишет. Кара-даш из Исламбула! «Кара» по-ихнему чёрный, а «даш» тоже какая-то дреботень. А такую красу неземную видел? – решил не остаться в долгу, показав Угрю трубу-веселуху; тот приник к ней, стал восхищённо ахать и охать, вертя хрупкую вещицу. Заметив, что грязные от свинца пятерни пачкают игрушку, вырвал трубу и водрузил в футляр. – А если меня через время опять нарисовать, я такой же буду? И парсуна такая же будет?
Угрь был уверен: нет, если опять нарисовать, то рисунок будет тот же, да не совсем тот – сие зависимо не только от теней и света, но и от того, что рисуемый человек в это время думает; если о хорошем думает – одно лицо выйдет, если о дурном задумывается – иное получается…
Остановил его:
– Но-но, смотри у меня, борзоязыка! Какое дурное может быть? Знаешь ли, что всё, что государь думает, ему Бог внушает? Что у царя в голове – то от Бога! А от Бога плохое разве бывает? – на что Угрь бесстрашно возразил:
– А царь разве не человек? На толчок сходить али крендель съесть – это тоже ему Бог говорит?
Это рассмешило. Вот срамец, бесстыжие глаза! Тут послы да короли немеют, а этот мокроблуд язык распустил!
– Молчи, словоплёт, богохул! Утоплю в толчке – там узнаешь ответ! Не хватало ещё, чтобы меня Господь сцать водил – у Него, поди, других забот достаточно! Давай рисуй ещё раз – авось не такой урод выйду. И урды выпей, если желаешь. Там и полкалача осталось, жри, а я о хорошем подумаю, – ощущая приливы благодушия и доброжелания от ханки, милостиво разрешил, но Угрь, равнодушный к калачу, заставил его сесть за ту «клетчатую досочку», чтоб красивее было.
Покачал головой:
– Сам ты досочка безмозглая! Сие есть великая игра чатуранга! – но пересел, куда велено.
– Бороду расправь, государь! И о хорошем думай. Об очень хорошем и лепом, – напомнил Угрь, лихорадочно раскладывая вокруг себя на полу нужное и пугая кроля, ушедшего от суеты под иконы. – Как это – «что хорошее»? А вот тёплый денёк, небо сине, солнце ярко, бабы дородны, хлеб хрусток, мёд сладок, калачи из печи, как кирпичи, – начал перечислять, убаюкивая, словно сказку читая, одновременно зорко взглядывал на царя и набрасывал свинцом на листе борозды и всполохи, иногда ребром ладони смазывая ненужное, чтоб яснее выходило главное: впалость щёк, тени висков, боковины рта, вырезы ноздрей.
– Может, скуфью напялить? – прервал его.
У Угря на всё готов ответ:
– Тебя Бог без шапки сотворил – зачем она без холода? У тебя черепец красивый! Высокий, как у святого!
Бормотнул что-то, дёрнув лицом, – всё-то у языкатого рисовщика складно выходит. И шапка не нужна! И череп как у святого! И в синем небе солнце хлещет! И бабы хороводятся! И сладкий мёд течёт! А ты вот помести под черепуху всю державу – и посмотрим, каковы калачи у тебя в уме запляшут. И рады бы в хорошем купаться, да плохое не даёт!
А Угрь продолжал рисовать, и было видно и слышно, что язык его мелет одно, легковесное и отвлечённое, а руки и глаза заняты другим – трудным и важным:
– Я всё могу рисовать: и баб, и кущи, и рощи, и коров с овцами, и яблоки с грушами… Всё, что в миру вижу, – могу на бумагу перенесть!
Решил окоротить ретивого парсунщика:
– Ишь ты, похвальбец! А того, чего не видишь – можешь рисовать? Ангелов, например? Или самого Господа нашего?
Угрь с лукавинкой, занозисто ответил, смахивая с рисунка крошки свинца:
– Через себя я и ангелов, и весь Божий мир вижу. Вот, готово!
Это почему-то не понравилось: «Вот наглец! Через себя он Божий мир видит! Не слишком ли жирно? Что ты своим глупым взором разглядеть можешь в моей царской жизни, холоп?» – но себя окоротил, не дал разгореться раздражению, только спросил с подозрением:
– А ты, случаем, гадов каких, ехиден или змиев не малюешь?.. Нет?.. А то смотри у меня – живо на огонь пойдёшь! Была у меня парсуна нидерландца одного, Ерошки из Боша, – чего только не намалёвано! И задоглавые гады плящут, и яйца на курьих ножках хороводятся, и у людей из черепух кусты растут, мозгами увешены… А?.. Ты не из таковских ли?.. Если спознаю – живо в застенке окажешься!.. В Сергиев Посад отправлю! У них в подвалах на цепи как раз один колдун сидит на исправлении – он, окаянный, у людей из-под ног землю брал и такой злой сглаз напускал, что сглаженный и до дому не доходил… А?..
Угрь встревоженно замер:
– Нет, нет, государь… Никогда… Зачем?.. И не думал… – Но не выдержал: – А где та парсуна со зверями?..
– Нигде… Сатана себе забрал, любуется… Ну, вешай своё рисуньё, поглядим!..
