Таких тайных доносителей, под личиной беглецов по Европии шныряющих, у московского царя было много. Когда просачивались сведения от соглядатаев, что кто-то из бояр или князей собрался в бега, царь тут же призывал оного и предлагал беспроигрышную сделку: или он, государь, тут же казнит предателя со всем семейством, или заберёт в казну всё его имущество, а самого переметчика отпустит голого-босого за межу, но только с условием, что тот до конца дней будет служить московской короне и исполнять, что прикажут, какой бы приказ ни свалился из Кремля на его голову. И все были согласны.
– Ещё бы! – ухмылялся в полудрёме, поглаживая кроля. – По фряжским красным фонарям куда уж лучше шастать, чем в петле болтаться на родном ветру вкупе с чадами и домочадцами!
О некоторых из этих подневольных лазутчиков было известно дьякам в Разбойной избе, о других знал один только царь. Даже на Андрюшку Курбского дьяки думали, что сей иуда заслан в Польшу для доносов и разнюхиваний. Но нет! Сей ирод сам ушёл, от страха, что и ему придётся отвечать за бесчинства его сотоварищей, Адашева и Сильвестра. Нет, Андрюшка душой оторвался, клятвопредатель! Такой страх возымел, что бежал борзо, впопыхах, один, без семьи, о чём его поляки даже язвительно спросили: как же ты, боевой воевода, так стремглав сбёг, себя спасая, что даже свою семью не пожалел в лапах лютого самодержца оставить?
– Не токмо семью обидел, но и у меня кусок души отгрыз, гадина! А первый кус ещё раньше откромсал, когда жене Анастасии куры строил… Да-да, было, не отвертишься! – заворочался в гневе. – Простил тогда Андрюшку – всё ж свойственник, из смоленских Рюриковичей, в боях смел и умел, да и ума не лишён, говаривал, бывало: «Если невозможно поразить врага единым ударом, надо наносить ему множество мелких ран, чтобы он ослаб и изнемог»… Вот, не смогши меня свалить, и пишет теперь свои дурные письма, думая, что тем самым наносит мне раны! Будто не знает, безделец, какова у меня броня и Кем она мне дадена! Он же, иудоносный, не оценил моего прощения – драпака задал… А семью бросил потому, что ждал: московский тиран с ней расправится, и тогда его, Курбского, ляхи за это больше пожалеют и жирнее одарят, сказав: «Бедненький княже Анджей, пострадал! У него злыдень И́ван Грожни всю семью сожрал! Вот тебе пенёнзы, вот тебе новая жо́на!» Да, если уж человек греху поддался, впустил мерзость в душу – пиши пропало! Целиком погибнет! А он, тиран Иван Кровопийца, никого из семьи не сказнил, только отправил мать, жену и сына предателя Курбского в острог, чтобы они больше никого своими изменными мыслями и словами дальше не заразили. И не виноват, что они там от тоски померли. Острог-то – не скоморошья забава, там не попляшешь! А тот, кто виновен в их тоске, ныне третьим браком женат и по своим угодьям в Польше весело катается. Вот как хорошо устроилась наша скнипа в чужих волосах!
«Что? Дверь открывается?» – вдруг замер, явно увидев с постелей, как дверь неслышно, на ладонь, отошла от порога.
В щели возникла тень.
– Закрыть! Закрыть! – завопил, натягивая на голову одеяло.
Заглянул заспанный Шиш:
– Что, государь? Сон дурной?
– Какой сон? Воры во дворце! Там они! Подопри! Припади!
– Куда? Чего? Где? – не понял спросонья Шиш. – Охрана тут, на лествице.
Вороватым движением сорвал со стены кинжал, втянул его под одеяло:
– Там оставайся, сторожи! Я видел… Заглядывали… Дверь закрой… Нет, открой! Там ложись, охраны добавь! Свечи запали!
– Слушаюсь! Спи спокойно, государь, мы все тут, начеку, около тебя! – заверил Шиш. Уходя, дверь открыл пошире. Стало слышно, как Шиш опустился на крякнувшую лавку, повозился там малость и затих.
Затих и он, свернувшись калачиком, пытаясь унять ёкающее невпопад сердце, сжимая кинжал и обескураженно думая: «Ничего… на границы письма… срочно… парсуны… обыскать логово… тигр гложет… перо волшебно… человешка головешку… дух на бумагу… лови, лови… зеркало… сварить в садке… всяк голос заткнуть, окромя голоса в себе… хреновуха хороша… ша… ша… шшш…»
В печатне
По дороге в печатню Прошка брюзгливо ругал на чём свет стоит и мордописца Угря, и детей-неугомонов, и наушника Савлука, и дерьмочиста Моклокова, и самого тигра – спятил Раджа от старости! Его, неблагодарного, на рогатину поднять пора! Ведь тигрёнком был привезён от хана Ядигара, царём с рук выкормлен, вот уж сколько лет по полпуда мяса на дню получает, целый город прокормить можно было – ан нет, рвёт бессовестная зверюга кормящую руку, хотя, ясно дело, какая у зверя совесть, когда её у людей днём с огнём не сыщешь?
– И что таперича с рукой делать? А ну загниёт, загноится? Государь и так от всяких невзгод страдает – а тут ещё это!
Ониське тоже показалось при последнем купании, что наколки на царёвых плечах вспучились, вспухли. Кто вообще их царю сделал? И как? И зачем такое?
Прошка знал всё:
– А после победы над Казанью персюки-мастера набили, – и выложил дело, благо при своей плотной притирке к царю многое слышал и видел воочию.
Эти наколки-сигнумы первыми голландцы делать начали, увидев в Индии, что у всех раджей такие набивки есть от сглаза и злого духа, «тату» называемые, по-нашему «отпечаток» или «клеймо мастью». Иглой под кожу всякую дрянь колют – и охру можно, и сажу, и уголь, и киноварь, даже жидкий порох. Царь сигнумы эти на голландских послах увидел и тоже, как малое дитя, захотел, и в Казани, пленив двух мастеров из Персиды, велел им у себя на плечах набить орла и корону. Потом докололи на ногах скипетр и державу. Ещё Бомелий хотел царю на срамном уде змия обвившегося наколоть – дескать, и для корневой силы весьма полезно и никакая хворь и немощь не прицепятся, испугаются сатаны, но царь не захотел, зато всю опришню заставил наколоть таких змиев на мехири, нынче их по этим набивкам и ловят.
– «А ну, отвори кафтан, задери испод, елдан яви! Есть змий – опришня, в кандей!» Вот какого ума наш государь – дальше всех видит, всё наперёд знает, хоть и ослаб ныне малость. Раньше с виду был не сутул, согнут, лыс, беззуб и подслеповат, как ныне, а цепкорук и крепконог, орёл орлом! Вояжный главарь!
И Прошка описал: царь в молодости был высок, выше всех (не дело, чтоб подданные выше своего царя были), телом увесист и плотен, борода густая, рыжая с чернотой, брови крючком, взгляд насквозь проницает, прямо в душу вонзается. Правда, волосья с черепухи уже от юности брить стал по наущению каких-то татар, внушивших ему, что власы надо брить и вместо них тёплую шапку носить:
– Проклятые татаре свои бошки бараньими папахами оттого кроют, что у них от гянджи и гута мозги сохнут, поэтому им надобно шапным жаром утепляться. Татаре его всякому худому научили, вот хотя бы эту урду лакать!
Ониська, коему никогда таких важных дел, как варка урды, не поручалось, не знал, как это готовится.
– А что… того… Вино?
Прошка объяснил, что это сбитень из трав и маковых зёрен, от него вначале бодр, а потом вял становишься:
– Видал, как царь ино присаживается, задрёмывает? И озляется, ежели потревожить невзначай? Вот это и есть. Бодрота прошла, вялость осталась. И меня заставлял пить якобы для пользы здравия, а чего пользительного – ума не пристрою! Сонен как муха, носом клюёшь, из рук всё валится, дрыхнуть охота, как не живой… Нет, мне бы чего другого, вроде сивогара… От этой урды и волос у царя повылез, и зуб выпал. Немчин Бомелий, что сбежал намедни, для нижней салазки… ну, челюсти… вставную железку со свиными зубами смастерил – так не подошла: клацала, как ручница при зарядке. Я говорил урду бросить, да кто слушает? Даст сапогом по хребту – и весь разговор!
