Ничего не поделать – сидеть тебе, Васюка, ещё пока, не обессудь.
Запечатав письмо, крикнул:
– Прошка, сюда! Рясу с серебром! Чёботы вышитые! Шлем казанский! А то приготовил, что я тебе давеча приказал?
Гремя в сундуке шлемом, обязательным для приёма татарских послов, Прошка сделал вид, что не слышит вопроса.
Взял у слуги шлем, плюнул на него, обтёр рукавом, водрузил на голый череп. Но железный обод давил на болону, мучившую после грабёжного побоя. Пришлось снять, поставить на стол. Зато на шею был водружён громадный выходной крест, с жемчужинами и сапфиром с грецкий орех. Присовокуплены золотые часы.
Открыв их, постучав по циферблату пальцем, ещё раз, громче, приказал Прошке погодя, по знаку, внести в клетке птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Прошка удивлённо осел на лавку:
– Чего? Где я их найду? Живых, что ли? Иль дохлых?
– Живых! Я же велел давеча! А ты забыл, гузно собачье!
– Так их ловить надо!
– Ну и лови! Мышей у Силантия в кухне полно. Лягвы возле реки. А птицу у детей в слободе купить… Да поживее! – постучал длинным мизинным ногтем по часам, не слушая ропота Прошки о том, какие сей время лягвы, в холода?
Пинком отослав слугу и накинув крюк на дверь, тихой сапой через другой ход прокрался на чёрную лестницу. Украдкой, торопкими рывками вытащил из стены меченый кирпич, выволок из тайной ниши коробушку. Рубин – хорошо, а живая жизнь – куда лучше! На Страшный суд с камнями и золотом не явишься – ангелы засмеют, скажут: прав падший Денница, говорящий, что люди рождаются дурачками, а умирают полными дурачинами, ибо жизнь человечья есть один долгий скок из бабского разверстого лона в земляную отверстую могилу, а на скаку много ли познаешь?..
Спрятав коробушку в калиту под рясой и заложив кирпич, бесшумно вернулся в келью, бормоча:
– Камень – он и есть камень, бездушное нечто… От живого много несчастий случиться может… Закусают, со света сживут… На том свете зачем камни?.. Не лучше ли бездушный булыган отдать – а свою живую душу спасти?.. Вон Карл Смелый велел алмаз «Санси» в свой шлем вделать, для защиты, а потерял в бою шлем – и был тотчас убит!.. А не надейся на камень, сам берегись!.. И без этого камня обойдусь – мало их у меня?..
В келье метнулся к двери, бесшумно снял крюк и без скрипа приоткрыл.
На лавках смирно сидят Биркин и молодой Строгонов. В дверях и на лестнице толпятся охранные стрельцы.
– Привести Ахмет-хана! А вы ждите, угощайтесь в трапезной.
Ахмет-хан – мал, съёжен, с печёным желтоватым личиком без бровей и бороды – проскользнул в дверь и, сняв тюрбан, опустился на одно колено.
Поднял его за локоть:
– И тебе мархабат
[170]! Ты чего тюрбан снимаешь? У вас же не принято? Или после Влада Кызыклы
[171] научились вежливости? – Видя со скрытым злорадством, как при этом имени лицо Ахмет-хана стало злым и брезгливым, разрешил: – Напяль назад, плешь простудишь! – и велел садиться на ковёр у мозаичного столика: – Видел мою тавлу? Персидским шахом подарена! Такие-то подарки делать надо, а не города жечь, как твой хозяин Гирей подрядился!
Посол, пропустив это мимо ушей, уважительно погладил детской ручонкой доску, поцокал языком:
– Яхши!
– Конечно, яхши! Вот и шлем – яхши! Видал мой шлем?
Посол не раз видел и шлем, но бережно взял и поцеловал прямо туда, куда было недавно плюнуто, отчего на душе стало ещё праздничней.
– Каково здоровье моего брата Гирея? Великий Алла не обременяет его непосильными трудами и заботами? – Услышав, что Алла даёт каждому, сколько положено, согласно кивнул: – И мы так думаем. Если больше даст – помрёт человече, немало таких видели – а где они ныне? Не вынесли тягот, отошли в домы вечные, вернули Богу свои слабые души… А скажи-ка, Ахметка, выкупил ты людей, за кои тебе мною перстни были дадены? – вспомнил (хотя и знал из донесений, что выкуп состоялся честь по чести). – Очень хорошо, яхши-ол! У меня ещё одно важное дело до брата Гирея…
Но прежде чем успел сказать дальше, посол как-то ловко, через вежливую льстивую шутку, ввернул, что и у царя Гирея есть до московского государя срочное дело: царь Гирей женит своего третьего с конца сына, и надо бы подарок на свадьбу…
Прервал его:
– Знаю. Говорили уже. Будет посыл от нас. Но не сразу. Вот годовой тыш вам отправим, следом и это. Что делать? Утопающий даже за змею хватается. Будет вам бакшиш! Я не харамзада какой с торжка, если говорю – делаю!
Посол удовлетворённо закивал: яхши-яхши, как можно не верить великому московскому царю! Спросил, сколько ещё пленников хочет выкупить владыка.
В этом услышалось унижение. «Выкупить»! Сильные берут, что им надо, а не молят по-нищенски выкупить своё же!..
Кисло усмехнулся:
– Что, понравилось людьми торговать? Сиди, персики жри – а перстни на тебя с неба сыплются! А? Вам, басурманам, век бы лень свою холить, похоть лелеять да желудки набивать!
Ахмет-хан исподтишка вставил, что они не басурмане, а мусульмане.
Тут уж вовсю обрушился на крымчака – тот только узкие глазка прикрывал, когда перед его личиком царские чётки заметались вместе с перечислением грехов татар, где и подлости великие взывали к отмщению, и сожжённая Москва заголосила, и чумазый сирота с вытекшим глазом подполз к царю на московском пепелище: «Рад? Зачем сделал? Почто не защитил? Где был? У, бояка, изменщик!» – и погрозил кулачком, что навсегда запало в душу.
В конце не был забыт и посол Джямааль-хан, прилюдно оскорбивший московского царя, причём было грозно спрошено (не в первый раз): правда ли, что этот наглец Джямааль-хан – сродственнник тебе, Ахмет-хану?
Посол не посмел соврать, согласился неопределённым кивком: да, сродич, только очень дальний, и он, Ахмет-хан, этого наглеца Джямааля со дня своей свадьбы не видел и видеть не желает за обиду, какую тот посмел нанести московскому царю, за что его многие при тавридском дворе осуждают. Ибо всяк знай свой шесток! Что дозволено султану – не дозволено болвану!
Не отвечал крымчаку, остывая и ворча, что эдаких послов, как Джямааль-хан, надо не во дворцы, а к свиньям в саж отправлять. Закрыв глаза, перенёсся в то плохое время, когда при Гиреевом налёте на Москву был вынужден трепетно отсиживаться с семьёй, скарбом и казной в Вологде, куда дерзнули явиться послы царя Гирея – требовать денег сверх того, что уже увезено из сожжённой и ограбленной столицы.
Тогда со злости и ярости приказал этих послов – Джямааль-хана и двух его абреков – поселить под охраной в полутёмной тесной клетушке, без постелей, со вделанным посредине помойным ушатом. Велел кормить супом из вонючей свинины на тухлой воде и ложек-плошек не давать – пусть жрут из корыта! И в баню не водить – пусть вшивеют! Потом же, выждав с две недели, в таком виде вызвал их к себе: сам сидел за пиром среди воевод и знати, а послы – грязны, вонючи, голодны – стояли на посмешище. После злых шуток бояр (кто-то стал кидать в татар чесноком и луком, запустили сольницей) Джямааль-хан не выдержал, выхватил откуда-то кривой нож и швырнул его царю под ноги: «Мой великий владыка, царь Гирей, посылает тебе этот грязный нож, чтобы ты перерезал себе глотку во избежание дальнейшего позора!»
