Ахмет-хан, уклоняясь от этих разговоров («я тавридец, не осман»), вытащил мешочек и с поклоном протянул его: это подарок, зёрна кавы, их надо пить, очень вкусно.
– Что? Подарок? Этих терьяков и мазей у меня пруд пруди. – Небрежно извлёк несколько зёрен, раскусил одно – крепко, горько! – Ну спасибо за такую гадость – горечь одна! Ты чего мне привёз? – И, не слушая объяснений Ахмет-хана (каву надо молоть в муку, варить на воде и пить, отчего бодрости прибавляется), кинул мешочек на полку. – Мне и своих горестей достаточно, чужих горчин не надобно! Тогда и у меня будет для тебя подарочек, не взыщи… На сладкое – сладким отвечаю, на горькое – горьким…
И, кряхтя, поднялся с мутаки, проковылял к двери – узнать, готов ли неожиданец. Увидел в предкелье Прошку, рядом на лавке – что-то, покрытое грязной холстиной.
Под тканью был обнаружен поднос с птичьей клеткой. На подносе скукожен мёртвый воробей, пяток мятых стрел. В клетке копошились мышь и лягушка.
Вид у подарка был жалкий. А ведь хотел величественно послать эти знаки Девлет-Гирею, как царь скифов Идан царю Дарию, передав на словах: если Гирей не улетит, как птица, из его, московского царя, пределов, если, подобно мыши, не скроется в земле, если, словно жаба, не ускачет в болота, то будет разбит ударами вот этих стрел. Но как Гирей улетит птицей, если птица мертва? И лягва едва дышит… И у стрел оперение счахло – пьяной дугой лететь будут…
– Почему птица дохла?
– А кто знает? Жива была, – промямлил Прошка, отводя глаза. – Мышь у Силантия отловил… Лягву в такой холод поди найди… Еле поймал!
Внезапная пузырчатая яростная досада взыграла на всех: ничего-то эти чурбаны сделать не могут как надо!
Ударил ногой по клетке. Та полетела на пол, из дверцы выскочила мышь. Едва успел каблуком раздавить её. Огрел подносом Прошку по голове и принялся совать ему дохлого воробья в рот, громко и яростно шепча:
– Гадина! Жри! Будешь знать, как приказы исполнять! Повешу как собаку! – Прошка мычал, мотая головой, рта не открывая.
Но больная рука дала о себе знать. Пинком отшвырнул слугу:
– Убрать всё это! – и, слыша, как Прошка кинулся на лестницы, вопя: «Господи! То лови, то брось, то жри, то сдохни! Муки адовы!» – не поленился крикнуть в ответ: – Заткни хайло, таранта, не то хуже будет!
В келье Ахмет-хан, оставленный сидеть на ковре перед нардовой доской, вдруг оказался стоящим посреди покоя.
– Ты чего это? – возбуждённо схватил посла за отворот халата. – Искать? Воровать? Почему стоишь, не сидишь?
Ахмет-хан в страхе закрылся ладошкой, другой рукой показывая куда-то себе за спину и лепеча что-то вроде «пошешуй, пошешуй…».
А! Это! Почечуй! Похлопал посла по щеке (украдкой проверив рукой коробушку в калите, а глазами – вещи на полке):
– Он у тебя каков – наружу в шишках вылезает или внутри терзает? Шишки хорошо осиновым листом оборачивать, а ежели внутрях свербит, то в оход нагретый берёзовый штырёк вставить – зело помогает! Ну, садись на мягкое, не умрёшь! – толкнул дрожащего посла на мутаки, а сам с кряхтом и кряком прилёг напротив в подушки.
Полюбовался на смятение посла. Выволок ожерелье. Значительно напомнил, что ему всё равно, кто сдаст Кудеяра, – лишь бы сдали. Стал играть ожерельем, пускать блики по келье, расхваливать камни:
– Сей рубин зовут лал… Лал зело ал! Свет на весь зал! Камень камней! Сто́ит целой Индии! Его носить – все недуги уйдут без оглядки, сон будет сладок, сердце перестанет трепетать… вечная молодость… много чего… Тимур недаром его не снимал! О, Тимур был велик! Мощи святого Даниила к себе в Самарканд перевёз, не побоялся креста – и был награждён. Город его стал неприступен и богат, а мощи, говорят, всё время растут вместе с гробом и уже не помещаются в склепе. Так-то! А рубином оттого зовут, что по-латыни «рубелло» – красный.
Ахмет-хан, уважительно поджав губы и качая головой: «О, рубелло, яхши!» – кратко, но зорко взглядывал на ожерелье, прикидывая, где может прятаться этот абрек Кудеяр, старший брат царя, законный московский владыка по старшинству и роду, коего царь Иван, оказывается, так боится, что за него небесную драгоценность с великого Тимур-ленга, да продлит Алла его имя в веках, не жалеет отдать!
– Ну, договор дороже денег? Жаксы
[175], старый прохиндей? Про этот камень пока никому не говори, не то плохо будет… – предупредил, пряча ожерелье в тайный корманец.
Ахмет-хан развёл руками – не дурак, кому скажу?! Сам всё узнаю, уши есть, языка не надо! И присовокупил, что только живущий у воды знает броды, а на хорошую еду всегда найдётся злая голодная ложка, коя эту еду захочет сожрать, – зачем же отдавать, если можно самому всё тихо-тихо подъесть?
Кивнул:
– Вот именно – тихо и смирно. А скажешь – тут же явятся, удушат. Сам же говорил, что твоего племяша, золото перевозившего, в караван-сарае ограбили и чуть не убили!
Ахмет-хан скорбно качнул головой: племяш не золото, а мешок с хашишем перевозил, а этот товар хоть и дорог, но не дороже золота – а всё равно ограбили!
Слово было знакомое, но забытое.
– Хашиш? Еда такая, что ли, сарацинская? Сладость? – Услышав, что хаш – это снадобье из травы, от коего нега и радость в человеке поселяются, вспомнил: – А, вроде как зелёные шарики жевать? (Московская мелкая татарва воровала из мешков на базаре эти шарики, похожие на зелёную крупу, совала в рот, а потом целыми днями плевалась чем-то жёвано-зелёным.)
Ахмет-хан улыбнулся: нет, шарики – это насвай, для дурости. А хашиш – для мудрости. На Востоке все душевные раны лечат хашишем, а телесные – ханкой. Хашиш – это пыльца кеневир-конопли, растёт в Индии, Белуджистане, много ещё где:
– Вота тута! – Посол полез куда-то глубоко в халат и с гордостью выложил на доску упругий шарик с грецкий орех, небесно-зелёного цвета, запаха острого, пряного, терпкого, соснового.
Взял шарик и, открыв рот, сделал вид, что хочет проглотить.
Ахмет-хан взволнованно замахал руками: нет, нет! Нельзя! Плохо будет! Надо разделить на четыре части, поджечь и вдыхать дым!
– Что это, ладан или мирра, чтоб его поджигать? – недоверчиво переспросил, вспоминая, однако, что в Табасарани тоже жгли в чашах какую-то душистую траву, отчего становилось весело и спокойно на душе, и велел Ахмет-хану положить шарик на полку, где покоились мешочек с этой новой горькой кавой, медведь из белой кости, баночка с терьяком, серебряная птица, пузатые часы, снятые со Штадена, золотая коробочка с калом Будды и туесок со смолью из спермы оленя.
Ласковым кивком и движением руки отпустил Ахмет-хана:
– Иди! Буду ждать от тебя вестей! Да побыстрее! – проследил с завистью за неслышным уходом мягких татарских сапожек: небось теплы, изнутри мех, на пальцы не давят, особой выделки – таких в Московии не найти…
