Крикнув в дверь стрельцам никого не пускать, прилёг отдохнуть.
Но, согревшись о кроля, в круговерти мыслей (рубины, кадки, волчевидый вурдалак Яхонт, роскошная шуба, дохлые птицы) не смог заснуть, мучимый лютым звериным любопытством – что Клоп выбил из колдунского слуги?.. За полдня мог многое выведать! Ох, как не хочется спускаться в подвал, а надо!..
Начал было отговаривать себя: куда тащиться?.. Рука поранена, ступеньки круты, ноги болят, в затылке – свербёж, от любого скрипа половиц, мелкого взвизга дверной скобы пронзительный перезвон внутри головы метаться начинает. Но любопытство пересиливало, и что-то властно и жарко вторгалось в уши: «Иди, смотри, слушай!» – и он был покорен приказу ангела-хранителя, невидимого нимба с глазами, кружащего вокруг него с первого мига извержения из материнского чрева в мир (Мисаил Сукин даже открыл ему имя его сторожа-херувима – Хи-Лекаб, охранник всех, кто родился в последнюю седмицу августа-серпня).
Вылез из-под перины, нашёл за иконой тряпицу с ханкой, спрятанной даже от Прошки. Запил один шарик остывшей урдой. Тихо одевшись в самое затрапезное, натянул на череп меховой чебак, прихватил посох и тайком вышел по чёрному ходу.
Миновав громадные, в два жилья, закрома с припасами, внезапно свернул к узкой двери и очутился на щербатой лестнице, ведущей в подвал. Знаком приказал онемевшим стрельцам помогать. Боком, одной ногой, по-детски, спускался, бормоча, что в аду, верно, лесенки поудобнее будут, чем эти, ещё в доматушкины времена выбитые. Хотя чему удивляться? Весь дворец – не что иное, как разросшаяся церковь с пристройками.
На последних ступенях пожалел о том, что припёрся в это вонючее пекельное место, где стоял душный запах крови, тухлятины и грязных тел. Но делать нечего – не тащиться же назад?..
В каморе, длинной, как гроб, за грубым столом сидят на колодах Клоп в раскрытой до креста красной рубахе, бледный доктор Ричард Элмс и Ониська без шапки, писарем. На столе – черниленка с пером, испещрённые буквами бумаги, свечи, кружки с квасом, калачи, нагайка в крови. По стенам висят обычные мужицкие нехитрые снасти: топоры, вилы, грабли, серпы. Если б не дыба, колодки и мясные крюки с потолка – можно за слесарный сарай принять.
При его появлении все вскочили, опустили глаза.
На соломе, сжавшись в смуглый комок, стоит на коленях курчавый Пак: лицо в синяках, из надорванного уха – струйка крови. С головы явно вырван клок волос. Рубаха порвана до пупка. Левая рука висит плетью. Но чёрные глаза смотрят осмысленно, хотя можно было ожидать, что после допроса Клопа индец останется без человечьего облика.
– Где Шиш?
Клоп ворчливо отозвался:
– С него пользы – как с моего кала пули! Услали в дом к колдуну проверить, правду ли этот курчавый облизьян говорит, что на чердаке у его проклятого хозяина ещё трупцы висят, сохнут, сушатся. – Доктор Элмс скорбно подтвердил кивком головы: да, динер Пак так сказал, this is true
[176].
О Господи, час от часу не легче! Развели под носом людобойню!
Пинком согнал Ониську, сел на его место, резко отодвинул листы, спросил у доктора Элмса, зачем Бомелий всё это делает с трупами – не ест же их? Не из удовольствия же режет, свежует и солит? Что за сатанинские забавы? И где вообще Бомелий может быть – куда бежал? Тебе ничего не сказывал, случаем?
Доктор Элмс пожал узкими плечами (был худ и мал росточком):
– Откуда знай, он сам жил, я сам, я не знай… – но сообщил, что да, ныне идёт по Европии волна – трупами лечиться. Началось с мумиё из египетских мумий. Потом вспомнили своих колдунов, старые рецепты. Вытащили древние книги, где написано, что человеческая плоть и кровь целебны. Аптекари, почуяв наживу, стали готовить всякие зелья, выдавая их за выскребки из мумий. Особенно немцы стараются, уточнил с некоторой брезгливостью доктор Элмс: в Хайдельберге и Ульме цеха по варке трупов открыли.
Все закрестились, когда доктор Элмс добавил, что подкупленные аптекарями суды часто приговаривают к смерти беременных, особенно на сносях, ибо больше всего ценится детское место, placenta, а оно у тех, кто на сносях, самое сочное и полезное для возврата молодости…
Клоп, скривив лицо, прервал его:
– Видать, совсем в этой Фрягии свихнулись – человечину жрать! Государь, домишко проклятого Бомелия надо сжечь вместе с падалью и ядами! Верное дело говорю. Дотла сжечь. И место освятить. Церковь там водрузить. Другое ничего не поможет от эдакой напасти! – но доктор Элмс заметил: если поджечь дом, то яды, уйдя в дым, могут отравить всю слободу, а может, и всю округу – никто не знает, сколько и чего у Бомелия на полках хранится.
Буркнув: «Вот ты и узнаешь, даром врач, что ли», – поскрёб затылок («про эту плаценту надо подробнее узнать, древние колдуны не дураки были!»). И дом жечь жаль, дом добротный, Шлосер не раз просил: дай мне этот дом, я из него нужный веркштад-цех сделаю. Но и Клоп прав: куда эту падаль деть, как не спалить? Огонь всё очищает!
Как будто отвечая на его мысли, Клоп сказал:
– Государь, а если эти бадьи с потрохами жидам продать? Раз вся эта чихня большие барыши приносит – то они возьмут, схватят, куда денутся, алчность прежде их родилась. Сам же говорил: жиду всё равно, чем торговать, лишь бы навар был.
Перебил его:
– Да ты в своём уме? Жидам продать? По первости, они не купят – у них настрого запрещено с трупами возиться. По вторости, если жиды даже и купят, то что они с падалью сделают? Людям скормят! Мало тебе бесноватых на Москве? Чрез человечину беси в людей входят!.. Ну, хватит о мёртвых. Что слуга говорит? Что-то он больно весело смотрит – не двинулся ли умом? И за бок держится… Селезень
[177], что ли, отбит?
Клоп усмехнулся, расправил бороду:
– Да нет, поверещал и смолк… Открыл, что подглядел, как Бомелий собрал всё ценное, золото, камни, блюда, ложки, в наружное платье с исподу вшил. И сбежал под утро, когда слуга спал.
Покачал головой: плохо! Наверняка по государевой трубе ушёл – ни воротные стрельцы, ни на санном дворе его не приметили, а в трубе он все ходы знал…
– А куда сбежал?
– Слуга не знает. Пропал – и всё. Спросить ещё? – Клоп, потянувшись, схватил с табурета долбень для пробивки прорубей.
Остановил его:
– Стой! Вряд ли такая лиса, как Бомелий, будет говорить слуге, куда он бежать собрался. Зачем? Даже если и сказал – то обманул, чтоб на ложный след навести. Нет, если б Бомелий хотел взять его с собой, то взял бы. Вместе бы ушли. Нет, бросил, как тряпку, как обрывок – и всё!
Внезапно пришёл на ум обрывок из лап мёртвой шишиги, где черта́ми и реза́ми стояли дурные предсказания: «бери-бросай-беги». Не проделка ли Бомелия?
Приказал Элмсу:
