– Ты своим гоношистым умом объять не в силах, что главное не то, где кто прежде жил, а главное – кто издревле правил! А правили Новгородом из старины младшие Рюриковичи, как ты нас любезно окрестил, посему-то Новгород – мой! Ясно?! Младшие-то не хуже старших бывают! Давидка победил Голиафа и стал царём царей Давидом!
Полюбовавшись на белое лицо Биркина, на дрожь его рук, ощутив в полной мере то ни с чем не сравнимое удовольствие, что даёт властная игра с людьми, решил завершить урок:
– Да не сиди такой кислый! Я тебя, Родя, учу, чтоб ты языком, как помелом, не вертел, а ко мне шёл, ежели правду тебе узнать надобно. Людям правда не особо нужна, часто только вредит, но царям её знать обязательно. Царь без правды – что мужик без головы.
Слуги внесли карпа в сметане, заливную осетрину, копчёную белужину. Долили кубки, неслышно забрали со стола всё ненужное, смели крошки. Исчезли.
Едва пригубливая питьё, Биркин и Строгонов услышали, как царь, сказав: «Пейте, у меня квас хорош!» – вдруг запел визгливым высоким голосом:
– С моего кваску не бросишься в тоску! Этот квас затирался, когда белый свет начинался! Ай да квас! С медком, с ледком, с винной брагой! – И даже попытался что-то сплясать, не вставая с кресла, но посох заплутал в руках, ударил по ладони в перевязке – царь вскрикнул и оттолкнул посох зло, как живое существо.
Биркин, выйдя из ступора, ринулся на пол, поднять, протянул с колен:
– Изволь, государь, жезл. Упал.
Смущённо взял, уставился на Строгонова:
– Певун из меня сего дня плохой! Никудышный! Отведай! – Взял звено рыбы за плавник, заботливо поместил в мису к Строгонову. – Карп знатный! Карп родился из икры, жил, игрался и жирел, а теперь к тебе поспел!
Прихлебнув нового вина, глядя, как молодые люди небыстро и вежливо едят, вернулся к беседе: неужто они думают, что наши попы в вере так уж сильнее и крепче перекрещенцев? И сам себе веско ответил:
– Как бы не так! Если бы! Куда как хуже!
И напомнил – уже не раз были его угрозы Собору: если ослушания, хищения, беспорядки и всяческая ересь будут по монастырям при розыске обнаружены, то он перекрестит Русь в латинскую веру, отчего святые отцы стихали и коротились на время. Но вот один раз, по настоянию Малюты, решил въяве проверить их крепость и распустил слухи, что государь-де уже твёрдо решился на перекрещение державы, посему тайные росписи составляет, кто из святых отцов добром пойдёт на перекрещение, а кого надо будет за шиворот, на аркане в латинскую веру втаскивать, а при упорстве – казнить! И что же?.. Соглядатаи доносили, что половина Собора втайне согласна была своим ходом веру продавать, лишь бы их на плахи не громоздили, а некоторые, самые рьяные и глупые, даже прямо к царю в ноги кинулись – крести, отец родной, всегда этого жаждали! Глупцы! Он, может, и зверь, но не тупорылый баран, чтоб святую Русь в латинскую инквизистику перекрещивать! А вот кто при одном дуновении ветра Христа продал – тем не место на амвоне! Пусть в Соловках при гарнизоне Богу служат!
– Вот тебе и на́! Апостола Петра вверх ногами распяли, а он веры не предал! Святой Андрей на косом хере смерть принял, а от Христа не открестился! Варфоломея на части рубили – а он слова Завета кричал! А наши ничтожные иуды облыжные при одном ложном слухе обкалились от страха!.. Таковы ли должны быть пастыри и поводыри? Их, святых отцов, за измену не трогай, а других – казни? Нет, всех казнить! Ежели изменник, то получай кинжалом под кадык, а заодно и жене твоей – гвоздь в затылок! И неважно, кто ты и откуда! И детям – каждому в макушку по гвоздичку по шляпку! По-другому никак! Либо всех в гнезде отделать, либо никого, ибо дети вырастут и начнут мстить, а нам этого не надо! Мёртвые докуками не досаждают – досаждают живые! А чтоб живые стали мертвы, их надо убить!
Выкричав всё это и увидев, как побледнели лица его состольников, притих. Но что же делать, если доброта, ласка, жалость до самых больших провалов и подлостей доводят?..
И принялся взволнованно и громко, как бы оправдываясь, доводить до притихших Биркина и Строгонова, что вот, пожалей вора, не казни скокаря – а он ещё пуще воровать станет, и другие, глядя на него, оборзеют: ежели ему можно, то почему нам нельзя? Смилостивься, не повесь грабилу, промирволь мздоимцу – а другие, видя это, ещё наглее на татьбу и мзду науськиваются – не слепые, чуют, что можно. Всё грешное должно быть наказуемо, вырезано, как врач больную болону отнимает, чтобы остальное тело в живых осталось! С народом – как с дитём: ему простишь по глупой доброте и жалости – а он назавтра втрое хуже сделает! Нет, грех пресекать сразу, на корню, не поддаваться греху, как поддался отец всех измен Иуда!
Биркин и Строгонов боялись оторвать глаз от стола, смиренно положили ложки, внимали чутко и остро.
Распалял сам себя:
– Вошёл сатана в Иуду и научил его предать Господа. А почему вошёл? Потому что была отворена ему дверь! Внутреннее наше всегда должно быть заперто! А чем оно отворяется? А сочувствием, согласием, смирением, добром. У кого душа клонится на сторону Господа – в того Он и входит. А у кого нутро жаждет сатаны – туда сатана и вползает, за собой злых духов ведя. И начнут беси в человече хозяйничать, повелевать, с души ясак требовать: мы-де плохое совершим, а ты закрой глаза! Мы-де в похоти изваляемся, надюдюнькаемся в дым – а ты отвернись! Мы поразбойствуем – а ты забудь, как и не было! А кто виноват в том? – вдруг в грозный голос вопросил, вперившись в молодых людей (те сдавленно молчали). – Виноват сам человек! Он выбирает, кому сердце и душу открыть. Главное не допускать угодных сатане мыслей, не сочувствовать им, а гнать их поганой метлой, как сор из избы! Не думать их – и точка! Сатана походит, походит, облизнётся да и отойдёт, ибо нет у него власти над человеком, ежели тот заперт. Власть сатаны – только над тем, кто сам отдаётся ему в рабство. А что есть начало всему злу? – рявкнул так громко, что икона Богородицы на стене издала то ли стон, то ли вздох.
Биркин в страхе широко развёл руками, то ли на весь мир показывая, то ли недоумение выказывая: кто знает, где берега зла? Строгонов закусил губу, сомкнул ладони в общий кулак.
– Начало злу – мысли, в тебя сатаной засланные! – Потряс посохом. – Если изгнать злые мысли, то и будет твоя душа затворена! Да, бывает, приходят мысли недобрые, худые, злые, злобные, злобесные, злонравные, злопахучие, злоёмкие – так что же делать? Без них никого нет на свете, и греха тут никакого нет, и самые чистые им подвержены. Пришли они – а ты гони их, и конец! Опять придут – а ты опять гони! Не думай их! Забудь! Отсеки! За каждой дурной мыслью бес прячется! Будешь их гнать – бесам станет скучно с тобой бодаться, они и отстанут, уйдут с писками восвояси искать кого посговорчивее да податливее! Так-то учат великие старцы, что от мира в скиты удалились, да и туда, видать, злые мысли пробираются, сколь их ни трави!
Видя, что молодые люди обмякли, взял калач, разломил надвое, подал каждому по половинке:
– Пробуйте! Ешьте! Не тёрт, не мят – не будет калач свят! Калачи у меня в любой час хрустящи из печи! Немец Шлосер услужил, печь особую сложил, где кренделя сами пекутся и, как живые, с противней в корзины соскакивают. Вот, по часам проверять можно! – Важно открыл, не снимая с шеи, золотую луковицу, постучал ногтем, послушал музычку и, глядя, как Биркин и Строгонов скромно мажут крохотные кусочки масла на калач, озирая их открытые лица, опрятные руки, стриженые головы, подумал о том, что хорошо бы таких молодых людей поболее иметь.
