– «Олексей Чириков на Красном крыльце Льва Тимофеева худяком и изменничьим племяшом-гадюшом обзывал, говоря ему: “Знал бы ты орлёной кнут да липовую плаху”; а Лев против того называл Олексея Чирикова псаревичем и лаял его всякою неподобною лаей…» Надо это царю знать? Мало у него забот, чтобы ещё такую гнусь разбирать, в эдаком кале копаться?
Биркин немо развёл руками, но услышал, что не надо отнекиваться: это он, Биркин, тоже виновен – зачем подобную дрянь принимать и сюда таскать?
– Уму непостижимо, сколько глупости по свету бродит и на бумаге оседает! Да этот пустой лист дороже стоит, чем их безмозглая свара! А вот эта глупая пря?..
И то приближая бумагу к глазам, то отдаляя, с горьким пафосом принялся за чтение, хмурясь и злясь:
– «Стоял я, Ардашка, холоп твой, на улице, а Роман Быков пришёл и учал меня посылать по квас на Сытной дворец; и я, холоп твой, его не послушал, за то Роман Быков спихнул меня в канаву и убил до полусмерти; и от тех побой ныне я, холоп твой Ардашка, стал увечен на один глаз. Милосердый государь, вели про тот бой и увечье сыскать и по сыску свой государев указ учинить…» Царь ли должен разбирать, кто Ардашке глаз подбил и кого Быков в канаве извалял? Для этого Приказы и суды есть! – Заметив, что при словах «Приказы и суды» Биркин как-то шевельнулся, схватил его за рукав: – Что? Что?
– А то, что Приказы-то есть, да де́ла не делают… – рискнул сказать Биркин – и просчитался! – государь окрысился ещё более, зашипел:
– Что это тебе всё наше не по нраву? Тоже фряжской заразой заболел? Да знаешь ли ты, сколько вообще мук и сил стоило эти Приказы в приемлемый вид привести? После матушкиной смерти бояре-казнокрады там полный хаос оставили! Всё прахом в кучу смешано и ограблено было, пока мы с Алёшкой Адашевым, Сильвестром и другими не разобрались, по крупицам правду не вызнали, крамолу не искоренили!
И стал, загибая пальцы, подробно перечислять: в Посольский – иноземщину и военные дела поместили, в Кормовой – провизию и питьё, в Большой разряд – налоги, в Ямской – дороги…
Биркин помалкивал, хотя его так и подмывало сказать, что Приказы – только имя одно, а так изба избой, где дьяки дремлют за войлочными вставнями, а чиновные бояре, что на службе бдеть должны, туда хорошо ежели раз в седмицу наведаются, и то для того только, чтобы мзду и взятки собрать, а в остальные дни по своим делам по Москве валандаются или в банях с девками шебуршат, жён обманывая якобы безусыпной государьской службой!
Только зачем говорить? Разве царь сам того не знает? У него глаза и уши всюду. И все помнят, как однажды пригрозил, что всякого, кто ему о недобром доложит, к полу пригвоздит – кому же охота на тех гвоздях дёргаться? Но одно, главное, надо успеть сказать, без этого вечно на одном месте пригвождёнными топтаться будем.
– Государь, не то плохо, что взятки плодятся, сродство процветает и бояре с окольничими груши околачивают… А то худо, что они не по знаниям, а по роду и наследству на свои тёплые местечки взбираются. Не на то смотрится, знает ли он законы, дело, может ли здраво и умело судить и рядить, а на то смотрится, чей он сын, чей внук, хотя сам знаешь – чаще всего у умного отца сыновья бездельниками, обалдуями, втуне ядцами вырастают, – но наткнулся на гневно-подозрительный взгляд (ведь царь сам тоже – и сын, и отец, и внук!).
Однако пронесло. Но было серьёзно спрошено:
– А разве во Фрягии не так? Разве там тоже не повсюду князья и графы на высоких местах сидят? Кто ж там заправляет – простолюдины без роду-племени?
Биркин согласился, но с оговоркой:
– Князья-то сидят, но больше для вида и почёта. А главными делами заправляют те, кто учился и в своём деле – майстер, или бакалавр, или доктор, или даже профессор. У них потом князья советы спрашивают и совместно решают, как поступать. Эти бакалавры и профессора и историю знают, от греков по сю пору. И юристику. И торговое дело назубок – считать и высчитывать учатся по-всякому, могут заранее сказать, где, чего, когда и за сколько покупать надобно, а когда с выгодой продавать, ибо учёт и запись всего ведут и с бумагами справляются, а не так, с бухты-барахты, как наши: на охоту идти – собак кормить! Да, они, может, мёртвые тела и расчленяют – но зачем? Чтоб потом живых удачно лечить. И в ботанике сильны – знают, какие злаки где лучше растут, что и когда сеять, как землю работать, чтоб урожай большой был. И в географии смыслят, знают, допустим, сколько времени надобно из Лиссабона до Мадагаскара доплыть, а сколько – из Антверпена до Индии. А нашего дьяка спроси – он тебе Яузу показать не сможет, а про Индию знает только, что там хвостатые люди на коленях перед коровами ползают.
Огрызнулся:
– Аха-ха, доплавались фряги – чумную Америку открыли, всем на го́ре! – И не слушая возражений: «Отчего же на горе? – оттуда золото, серебро и плоды новые везут», – жёстко отрезал: – А болезни и чумы всякие новые – это что, мало? – в душе, однако, понимая, что Биркин прав – куда лучше, чтобы судьёй был человек учёный, знакомый с законами, чем тот боярин, кто только тем хорош, что его прапрадед у ордынцев стремена держал. С другого же подхода – а кого назначать? Смердов? Стрельцов? Дьяков? Купцов? Или таких, как Клоп, – преданных, но низких, из мясников иль землекопов?
Биркин не отвечал – тоже не знал ответа.
Вдруг подал голос Шлосер:
– Надо феме суд делай. Фемегерихт…
[197] Люди сразу тих сид-дят будут-т…
– Чего? – с неудовольствием обронил, ещё разгорячённый.
Шлосер кое-как объяснил, что в Вестфалии и других германских княжествах со времён Карла Великого и по сей день работают суды феме. Их никто не знает, но они – всюду. Судят за нарушение библейских заповедей без всяких допросов и дознания, а приговоров – два: изгнание или смерть через повешение, а в труп обязательно надо воткнуть кинжал с рукоятью, где выбито: SSS, что значит “Stock, Stein, Strick”
[198]. Но эти суды – только для мужского пола, а бабы, дети, жиды, язычники, адель
[199], попы им не подвластны.
Это вызвало сдержанное недоумение:
– Кто же остался? Одно тягловое быдло, мужичьё подъяремное? Так их казнить и без всяких судов можно, хе-хе… Затеяли киятры на пустом месте! Среди баб, жидов, попов и этой падали-адели вся главная зараза гнездится, а их суды как раз и обходят! А где судилище сие глупое сидит?
Шлосер слышал, что приговорённого ловят, ночью ведут в лес, там его встречают люди в масках, открывают блютбух
[200], читают приговор – и всё… – Рукой обвёл свою шею, но был одёрнут:
– На себе не показывай! До обезножья уже допрыгался – голову не потеряй! Блютбух! Кровавая книга! Смотри ты! В этом блютбухе ещё, небось, и метки с росписями ставят: такой-то повешен тогда-то, на пятой осине, в левой просеке, перед концом дважды икнул и трижды бзднул!..
