Или объясняла, кто как мыслит: у мужика-де в черепушке всё по коробам разложено, а у бабы всё вместе в клубок свито. Ежели мужику надо – он в голове нужный короб отворяет и мысли там свои неспешно перебирает, а у бабы всё в огромном клубке, всё со всем соединено, она всё разом охватывает, с разных сторон подбирается, скрытое лучше чует и находит – и посему лучше жизнь понимает! Мужик чуть что – за топор хватается, а баба – за язык! А от языка пользы больше, чем от топора… Жаль, что у сына Ивана такой пособицы не было, а те, кто был, плохие советчицы!
Да, надо быстрее Феодору в жёны Ирину Годунову давать – будет толк! Она девка разумная, на наших коленях росла… Да и брат её Борюня – отнюдь не дурак, помогать им будет… Правила же матушка Елена с помощью друга своего сердечного Овчины Телепнева-Оболенского!..
– Родя, на кого державу оставлять? На Ивана или Феодора?
Биркин, до этого молча колупавший ногтем рукав, отозвался не задумываясь, страстно и убеждённо:
– А ни на кого! Только на себя! Без тебя на Москве и так всё рушится, а совсем без тебя – так вообще… пропадём… – он махнул рукой. – Разве время, государь, об таком думать? Ты полон сил, ещё век проживёшь!
– Век? Какое там! Что я – Мафусаил? Ну да, от вас, лизунов, других ответов разве услышишь!.. Ох, одиночество моё!.. Всё решать одному!.. Помоги подняться, ноги не держат! Не то державу – тело бренное на ноги поднять сил нет! Ох, Господи! Плотью измучен, душой изжаждён, покоя прошу! – поплёлся он к входной двери, щупая посохом снег и опираясь на Биркина.
На половине сына – темно. Дверь заперта. Потрогали – на крючке. Биркин хотел стучать – придержал его руку:
– Стой! Нож давай!
У Биркина ножа не было. Пришлось лезть в сапог за своим.
Поддели крючок.
Неслышно прокрались в покои.
В полупустой горнице у стола царевич Иван, обхватив голову, читал при свече книгу. На их шаги поднял голову (лицо помято, кисло, угрюмо), вскочил, кинулся к отцовой – отдёрнутой – руке.
– Будь здрав, добрый сын! Каково тебе тут? Что-то пустовато, вещей мало! Собрался куда? – Подозрительно оглядывался, принюхивался, но запаха сивогара или иного непотребства нет.
Царевич пожал плечами:
– Куда мне?.. Это твоя жена Анюша скарбни давеча собирала… Только её крики и плачи из-за стены и слышны были…
Пропустив это мимо ушей, взглянул на книгу:
– О! Что видят мои очи? Наконец за Библию принялся! Это зело хорошо! И что там про сыновье уважение и почтение сказано? Про дурных и добрых сынков? Ведь у праотца Ноя, помимо Хама, ещё смирные Сим и Иафет в сыновьях ходили – им всё и осталось после Ноя, а злой Хам стал нищим побирушкой, по миру с протянутой рукой таскался, а люди ему в ту подлую руку плевали и камни клали, говоря: «Будь проклята твоя рука, отца оскорбившая!»… А?.. Не про тебя ли сия притча?..
Царевич стал отнекиваться, но царь резко выхватил ключ и сунул под нос сыну:
– Узнаёшь ключик?.. За каким сатаной ты его Шлосеру заказал?.. От чего он?.. К чему он?.. Что отпирает?.. Мы-то уж сами теперь всё твёрдо знаем, но от тебя, околотень королобый, хотим услыхать! Может, этак вину свою смягчишь!
Царевич молчал потупившись.
– Шлосеру заказывал делать? Заказывал. Зачем? В какие рундуки залезть намеревался, а? Обворовать меня хотел? Державные секреты выведать? А? Измена? Ляхи? Баторий? Боярская стачка? Меня, плохого, с трона скинуть, а тебя, хорошего, посадить? Это тебе сулят изменщики? На это подбивают, боярский ты потатчик? Сей же час в острог отправишься, иуда, сквернавец! Уж я крамолу вызнаю! Отвечай, как перед Богом, не то прикончу на месте – от чего сей ключ? – потряс ключом, наливаясь нешуточным гневом.
Царевич Иван ёжился под отцовским взглядом, а при словах «измена» и «острог» понял, что дело плохо, надо открываться.
– Отче, ключ сей от ковчега, где детские распашонки складены…
– А, распашонки! – злорадно-торжествующе закричал. – Я так и знал! Значит, это ты, гадина ползучая, под семью копатель, рубашонки продырявил?! – Остервенело уставился сыну в лоб. – Но зачем? Кто подучил?
Царевич грохнулся с лавки на колени, стал ловить отцову руку:
– Всё скажу, не тронь! Бомелий научил! Он, он всё!.. Сказал: сделай дыры, от них слабая сестра твоя Евдоксия, коей и так не жить, быстрее помрёт, вас всех освободит, а тебе престол чистым достанется, а то он, Бомелий, слышал, как царь говорил, что сыновей-де за их норов и малоумство лишу престола, а возведу дочь Евдоксию… Ну, я тогда днями не в себе был от сивогара, пил в запой, вот и согласился в ослеплении… Мой грех!..
Швырнув ключом в сына, перехватив посох, молча обрушил его на царевича, с криком полезшего под лавку. Биркин втиснулся, стал оттаскивать царя:
– Государь, наследник! Нельзя! Убьёшь! Престол!
Но царя было не остановить – шапка слетела, шуба распахнута, с размаху бил рукоятью посоха по лавке, орал:
– Вылезай, змея подколодная, гнусь ползучая! – Молотил по креслу, по столу, раскидывая ковши, бумагу, перья, черниленку, досталось даже Библии, с громким шлепком упавшей на пол. – Вот я тебя, продажная шкура!.. На части разрублю!.. Собакам скормлю!.. – Не зная, как выволочь сына из-под лавки, развернулся задом и начал слепо лягать пяткой лавку, крича, что плаха будет готова к утру, если Иван не вылезет наружу. – Кыш оттуда, злодей! Вылазь, сестроубивец, каин!
На шум возникла невестка Параскева, заспанная, простоволосая, босая, в исподнем. Замерла в дверях, щурилась в страхе.
При виде её взъярился ещё пуще:
– А! Вот и потатчица иудина! Бей её! Эйя! – но Биркин, не дав Параскеве войти, вытолкнул её из горницы, ногой захлопнул дверь, а его почти силой усадил на лавку.
– Государь, зачем так свою душу бессмертную теребить?.. Не стоят они твоего гнева! – сам глазами показывая Ивану (тот в страхе, с кровью на лбу от ключа, выглядывал по-собачьи из-под лавки): не вылезай, сиди пока!
Мычал что-то, утирая рукавом пену с губ, закрыв глаза, щупая голый череп:
– Холодно… Дует… О Господи! Хуже Каина! Каин хоть цветущего Авеля зарезал, а ты больную немощную сестру свою, малую и хворую, уморить хотел! Но Каин рождён Еввой от змея, а ты-то от каких родителей рождён? Позорище! Сей же миг перепишу державу на Феодора! Ты же царём станешь, когда немые запоют, а безногие запляшут! А до тех пор не видать тебе скипетра как своих ушей! Тебя, негодяя, каталажника и братоубийцу, не на трон, а в Соловки запущу, меж ледяных глыб велю перемолоть, злой сын! Свою сестру убить!.. Гадина!
– Нет, не хотел… Помутнение вышло… – глухо отвечал царевич из-под лавки.
Биркин стал молить царя остыть, говоря, что теперь всё ясно, всё встало на место, никто не умер, дыры – не бесьи происки, а дело глупых человечьих рук. Злыдня Бомелия ловят, поймают, привезут. Его слуга Пак в каземате. Шлосер ногу себе сделал, за тиргартеном присмотрит. На границах тихо. Казна полна. Праздник скоро, Михайлов день. Всё хорошо!
