Закинув главный крючок, начал засаживать его поглубже:
– Мне всё известно! Всё до ниточки! Вот в этой драной шапке, – Шиш подал её с пола, – брожу незаметно по улицам и торжкам, слышу людей! Все стонут от поборов, коими вы поддерживаете своё сословие! Вы захватили несметные богатства! Вы торгуете товарами, не платя налогов в казну! Вы запугиваете лучших людей, принуждая их отдавать вам своё добро и имения за якобы спасение их душ, хотя в этом вы не властны, а токмо Господь Бог! Ничего не делая, втуне ядствуя, получаете третью часть с доходов нашей державы! Опустошаете кишени вашей несчастной паствы! Это не про вас ли поют в народе: «Лошадь любит овёс, земля – навоз, а попы – принос»?
Слова зависали в воздухе, как бич Божий – даже Арапышев с Третьяком притихли, Шиш проснулся, а поповьё уже начало в головах пересчёт того, чего придётся лишиться.
Вот поставлена жирная кипящая точка:
– Засим приказываю: в назначенный день принести мне на цырлах
[219] точные и правдивые перечни тех богатств и ежегодных доходов, коими обладает каждая из ваших обителей, а дальше Бог решит! Он – Всезнаец, не я! Заклинаю вас быть здравыми и разумными! Иначе будете преданы диким зверям на забаву, и те совершат над вами лютую казнь, и никто, даже архангел Михаил, не успеет вам помочь!
Собор ахнул, зароптал в голос.
Ещё было жёстко присовокуплено:
– Или, пожалуй, нет! Я христианин, посему не буду лишать вас земного света, оставлю при жизни, но выкрещу всех в латинскую веру или, того лучше, в Люторову ересь – может, так от вас больше пользы будет?! Но не взыщите: архангелы на Страшном суде особо-то разбираться не будут, кто сам веру предал, а кого насильно перекрестили – изменщикам первый кнут! Ангелам-палачам что мурза недокрещённый, что поп перекрещённый – всё едино, в ад сводимо! И падёте вы там на раскалённые камни бездыханны, как вор Анания и лживая жена его Сапфира! И начнут беси вас терзать кочергами да когтями, да поздно будет! Из ада подкупом не выбраться! Сатане ваше золото не надобно – он сам золотом калится и жидким серебром сцыт! Путь в треисподнюю широк и гладок, а назад дороги нет – ни тропки, ни сакмы, ни тайной калитки!
Собор начал шуршать, пошло шевеление, вздохи, перегляды, охи, тихие причитания, скрытые кресты, робкие шёпоты.
Арапышев и Третьяк, развернувшись вполоборота к толпе, стали высматривать, кто там особо рьяно шушукается.
Назначил строгий срок:
– Даю три дня! И не вздумайте руки свои лживить враньём – мне и так всё известно, отсюдова дотудова! А ведь чем ближе к смерти – тем сильнее хочется пожить ещё чуток, а?.. За непринос мне крепких и правдивых описей отвечать своей жизнью будут… вот… первые две… нет, три дюжины святых отцов! Так-то надёжнее! Не будет через три дня полных перечней ваших всех доходов – сии почтенные иерархи лишатся живота! Сперва будут анафемаствованы, затем их головы в меду разошлются по монастырям! Вот эти все! – Клюкой указал на первый ряд клобуков и, вытащив из тулупа замызганный листок и огрызок стержня, кинул их Арапышеву. – Переписать всех поручников, кто в залоге остаётся! – Прикрикнул на тучного попа, попытавшегося отступить из первого ряда назад в толпу: – Стоять как стоял! Ни с места! – сам же без сил плюхнулся в подставленное Шишом кресло.
Арапышев подобрал с пола бумагу, стал подходить к каждому вплотную и спрашивать для проформы имя и сан (хотя знал всех наперечёт – тут были настоятели самых богатых монастырей). Следом мерным шагом ступал Третьяк Скуратов и ласково, но упорно заглядывал священникам в глаза и, не повышая голоса, бубнил:
– Здрав будь и разумен! Не пиши лжи, пиши правду! Разумен будь и здрав! Чурайся лжи, пиши правду! Мы и так всё знаем! Будь здрав и разумен! Не огорчай государя! Будь разумен и здрав, сторонись лжи, люби правду! Нам всё известно! Разумен тот, кто правде брат! Лжи избегай, правду уважай! – По пятам за Третьяком важно вышагивал Шиш, за ним маячили плечистые стрельцы.
А царь, раскинувшись в кресле, был доволен. Речь удалась, должна принести плоды. Пусть теперь идут в церковь на службу и думают над его словами, а он с сыскарями удалится Нилушку-вора допрашивать.
Когда заложники-священники были переписаны с громогласным объявлением их имён и сана, в собор ворвался Мисаил Сукин:
– Опоздал! Сани сели, сатана их побери!
– Они на службу идут, иди и ты! – равнодушно мотнул голым черепом (хотя был весьма рад, что Сукина не было при речи: кто знает, какие выкрики и охи тот бы себе позволил? Ему пасть нелегко заткнуть!).
Послав Биркина надзирать за кухней, встав из кресла с помощью Арапышева и Скуратова, надвинув шапку и запахнув тулуп, отправился из собора, велев Шишу отнести икону-мученицу на место в келью.
Во дворе мельтешила суета. У дальних ворот – толкотня слобожан (в обычные дни вход в крепость им заказан). Стрельцов прибавилось. Кое-где слышны первые бубны. Мужики тащат мешки и коробы, ставят складные прилавки, бабы в монистах и ярких кокошниках укрывают их льняными полотенцами, наваливают баранки, пироги с грибами, морковью, капустой, круги сыра, мочёные яблоки в бочонках. Дети шныряют, галдят и канючат вокруг столов с игрульками, где продавцы разоряются до жару:
– Лепые подарки! Красивы и ярки!
– Дудки! Хлопушки! Бубны! Побрякушки!
– Ярманке радуйтесь, сладким балуйтесь!
– Ай да сбитень-сбитенёк! Кушай, девки, паренёк!
Царя в затрапезной одёже, с шапкой по глаза, никто не узнавал (Арапышев и Третьяк Скуратов прикрывали его широкими спинами). Неведомо откуда притиснулся келарь Савлук, зашептал, что во-он под тем прилавком тайно торгуют запретной варёной телятиной. Но было недосуг этим заниматься: Михайлов день – сытный праздник, пусть жрут! К тому же в парадной зале ждут допросного часа Нилушки в ящиках, надо закончить дознание, освободить палату, дать слугам расставить столы и лавки для праздничной трапезы… И Савлук был отогнан взглядом, оттолкнут локтем.
Возле крепостной стены мужики под надзором Шлосера собирали карусель. Её вытаскивали на праздники из сарая, собирали по частям, а после разбирали и прятали обратно в «лагер»
[220], причём Шлосер заботливо укутывал деревянные стояки сухой плотной рогожей, железные механизмы смазывал особым, им придуманным маслом из растений, давленных в ступах, все части помещал в кожаные чехлы и расставлял по номерам возле стен.
Однажды похвастал перед царём – какой, мол, он, Шлосер, «бравер керл»
[221], как ловко придумал – части карусели нумеровать, чтобы их потом легко собирать! На это царь усмехнулся: что́ карусель?.. Двадцать пять лет назад он, Иван, целый город возвёл, потом разобрал по брёвнышку, по Волге сплавил на юг, а внизу выловил и из кусков собрал опять воедино, а немец его жалкой каруселью удивить хочет?!. Какое там!.. И сам бы не поверил, если бы кто рассказал!.. А ведь было, ведь сделали!.. Значит, можем не хуже других сноровкой и ловкостью мир Божий удивлять?.. Фряжские послы потом только рты разевали, не на шутку удивляясь и вприсядку кланяясь!..
