– Вылазь – и туда… – кивнул на дверные проёмы, ведущие из главной залы в домовую церковь. – Да смотри у меня, образов со стен не сопри!
Не вставая с колен, подобрался ко второму ларю, припал носом к щели и быстро, со свистом втянул воздух, но кроме чесночного духа и мужицкой простой потной вони ничего не унюхал. Утёр брезгливо нос и велел сыскарям снять крышку.
В ларе помещён благообразный старик с белыми волосами, расчёсанной надвое бородой и утиным носом. Руки уложены по-покойницки на груди.
«Нет… И дух не тот… И седых волос не было… Что-то очень уж ухожен… Из несториан, что ли?»
С подозрением сунул руку старику за пазуху – так и есть: нет креста!
– Кто таков? Какой веры? Почему без креста?
– Христоверы мы. Иисус креста не носил, не велел, и мы не носим…
Не вдаваясь в эту ересь, приказал:
– А ну кричи: «Не рюхай, прирежу»!
– Такие слова Господь запрещает.
– Говори, не то языка лишу! Будешь Господу немым служить!
Старик крикнул. Но голос был не похож: надтреснут и слаб. И нос не тот, блямбой, а у вора был кос и чуть на сторону свёрнут. И коптильней не несёт. И веры своей старой держится, а такие не грабят на дорогах – грехи творят всё больше нововерцы вроде Матвея Башкина и Феодоськи Косого, коих Мисаил Сукин всех скопом «безверным зверьём» ругает.
– Это кого вы притащили? Где у вас глаза? Какой из него охотник, какой коптильщик? – с неудовольствием воззрился на сыскарей.
Те забормотали что-то вроде того, что Нилом зовут, возле коптилен был задержан, с тела здоров, мало ли, лучше взять, чем упустить…
Отмахнулся, велел вытащить старика и увести с глаз долой.
В третьем ящике шевеление началось ещё до того, как приблизился.
При обнюхе щели был учуян явный запах мочи.
Резко столкнул крышку. Из ларя смотрело омертвелое странное лицо, похожее на женское, но с мужицким упёртым исподлобным взглядом.
– Это – что? Ты кто? Откуда?
– Ненила… Из села Выползево…
– Баба? Баба? – удивился, схватил её за грудь, ощупал, обернулся в гневе к сыскарям: – Баба! Вы что, обезумели? Глаза у вас где – в переду или в заду?
Те замялись. Арапышев смущённо, заплетаясь языком, объяснил:
– Видели, что баба, но дело такое… Третьяк Лукьяныч сказал, что и баба может воровать и грабить не хуже мужика – мол, государь учил, что даже праматерь Евва была первая преступительница… И имя такое, вроде Нила… И коптильней от неё несло за версту… И словили её в мясном ряду на Торжке… И вида могутного… Ну и решили: за лишнего взятого ничего не будет, а за невзятого можно своим горбом, если не жизнью расплатиться!..
Покачал головой:
– Да вы на её руки поглядите! Не можете бабской ручонки от мужицкого кулака отличить? У того разбойника кулачище был во какой! – Вспомнив тот кулак на своей голове, осёкся, набычился и сердито рявкнул Нениле: – Ты чего, дурёха, сцаками воняешь, как овца?
Та зачастила, залепетала:
– Обмочилась со страху… Думала… Того… Этого… Кровь пускать будете… Того… Ныне, говорят, кровососы баб ловят, руду отворяют
[222], в кубки сцеживают и пьют… за здравие сатанинское…
Досадливо бормотнул:
– Нужна мне твоя кровь, как же! А что на торжке делала?
– Мы у татар мясо перекупаем, муж возит, я продаю.
Третьяк подтвердил:
– Да, её в мясном ряду взяли… Наш тихарь там похаживал, спрашивал коптильщика Нила… Ну, ему и указали… Нила – Ненила… Он не понял, запах учуял – и приволок в избу… Ну а мы на всякий случай сюда захватили – ростом-то здорова как лошадь! И одёжа вроде мужицкая…
– Ну-ка крикни: «Вабить, вабить»! – приказал без надежды.
Но проверка ничего не дала – голос был женский. Да и груди имелись немалые, хоть и спрятаны под тугой рубахой. О Господи! Не хватало ещё, чтобы его баба избила и ограбила! Стыд и позор!..
Спросив, почему она в мужицкой одёжке, и получив в ответ, что так сподручнее с мясом управляться, немного сконфуженно велел ей вылезать, бурча:
– Вишь, ты обосцана, а я тебя спасаю… Всё время кого-нибудь спасаю… Что бы вы без меня делали? Вылазь к лешему!
Говоря это, чутким ухом уловил из четвёртого ларя едва слышные звуки.
О! Молитва! Раз молится – значит боится! Смерти ждёт! Просит, чтобы пронесло, – известное дело, все они так, всегда…
И неожиданно толкнул крышку, полностью затворил ящик. Прихлопнул рукой и громко, чтоб через древесину слышно, увесисто-уверенно произнёс:
– Тут вор лежит! Тут он пойман, гадина змееродная! Так его и схороним заживо – чего с ним много вожжаться!
Сыскари круглыми глазами и удивлённым трясеньем головы молча спросили, откуда это известно.
Не отвечая и не вставая с колен, оглушительно бухнул клюкой по ларю, внятно повторив, что грех всегда наружу вылезет и себя предъявит, как его ни прячь, ибо хитра ложь, да на кривых ногах!
Выждав, резко сдвинул крышку на пол-ладони, приник к щели, втянул воздух крепко, до чиха… Да, запах терпкий, едкий, от елового дыма.
Столкнул крышку и под её грохот вперился в бородатого мужика – тот, выкатив глаза в потолок, шептал молитву.
И нос изломан, как у того татя…
– Что, зверь? Стыд заел? – Осмотрел его руки. – Сожми кулак! Да, похож… Ори: «Не рюхай, лярва!»
Мужик, глядя мимо, сглотнув, тихо признался:
– Это я был, государь… По глупости… Опосля дошло, каков грех сотворил…
От этих слов в радостном забытьи стал оседать на пол, едва сыскари успели подхватить его.
– А добро где? – выкрикнул фальцетом, обвиснув на руках Скуратова.
Мужик, не смея шевельнуться, повёл глазами, жарко зашептал:
– Всё, всё в целой сохранности! Спрятано! Мы как глянули – так дошло, что зело страшная расплата грядёт… Хотели вернуться, отдать, да кого, как, где найдёшь?.. Ну и сховали до поры, пока хозяина не найдём… отдать…
– Аха-ха, отдать… Где добро? Куда дели?
– В коптильне зарыли, досками заложили… Только един перстенёк загнали от голодухи… Деньги ещё тут, подшиты в тулупе…
Усмехнувшись – сыскари обыскивали, а подшитого не нашли, сие вам не в почёт! – приказал Арапышеву распороть низ тулупа и вытащить монеты, а сам окрысился на мужика:
– Зарыли, заложили, загнали! За сколько продали? За два рубля? Вот лотохи, тупари! Там дешевле полсотни талеров ничего не было! Только один-единый перстень успели продать? Ну, ничего! Отработаете! Смотри, проверим, худо будет!
