– Я знай, касутар, абер не дал-ли… Я гафарил – они лахен
[79] дел-лали. – Пояснил: пастухи сказали, что у них чёрный козёл всего один остался, самим зело нужен, а остальные козлы – все белые. – Вот овса дали…
Ну, нехай овца – не идти же обратно в овчарню? Главное, что жертва черна, в сатанинский цвет.
Достал муфту с письмом, дал её немцу:
– Вяжи это на овцу! На ногу! К ноге! Смотри, чтоб не взбрыкнула! Не смотри, что у них копытца малы. Малы, да остры. Моего деда Ивана овца так копытом поранила, когда он её на Пасху принародно резать собрался, что он с тех пор к живности не подходил и ножа в руки не брал.
Шлосер откромсал от верёвки кусок и стал возиться с овцой: повалив её на землю, встав на неё коленом и тяжело дыша, принялся привязывать муфту с письмом к дёргающейся ноге.
– Фертиг
[80], касутарь!
Вытащил завёрнутую в тряпицу крупную, как мелкие алмазы, соль и, велев немцу открыть овце пасть, высыпал туда соль, после чего перечеркнул овцу косым крестом и приказал Шлосеру:
– Кидай её в колодец!
Тот опешил:
– Хороши офса колодца брос-сать? Луч-че на мяс жарить!
– Вали, говорю, пока тебя самого туда не отправил! Шнель!
[81]
После такого Шлосер, не мешкая, скинул ногой с колодца пали и, подняв и перевалив овцу через сруб, сбросил вниз. Донесся увесистый шмяк и блеянный вы́стон.
– Всё! И черпугу отрежь! Идём отсюда. Теперь он её заберёт. Пали назад клади – он беспорядка не любит!
Немец, не понимая, кто беспорядка не любит и зачем надо такой лакомый братен
[82] в колодец кидать, отрезал гнилую верёвку со ржавым ведром, кинул на дно. Из колодца донёсся грохот, недовольные захлёбистые рыки, а следом – жалобные всхлипы, вроде детских, урчанье и хруст, словно волк грызёт, ломает кости.
Шлосер отшатнулся, боясь заглянуть внутрь.
Он осенил себя крестом и стал спешно уходить от колодца по косогору к Распятской церкви. Шлосер заковылял следом, не успевая за его большими шагами. Немец явно хотел что-то спросить. Но не объяснять же, что это самый лучший и надёжный способ доставить письмо тому, кому оно предназначено? Только раньше в колодцы кидали живого человека, прибив ему письмо к спине ножом или гвоздём, а сейчас вот овцу скинули… Сатана может обидеться. Да уж не взыщи, князь тьмы, чем богаты – тем и рады, человечинку в другом месте ищи, а тут её больше нет и не будет, не надейся!
Добрался до насиженных нищенками камней возле церкви, сел отдохнуть.
На куполе церкви, на верху креста, темнела птица. То ли ворона, то ли галка – зрение стало слабеть, а раньше всё видел. Что делать? Его земной срок к концу идёт. Духом измождён, телом болезен – куда дальше? Ходить не могу, лежать тяжело, волдыри замучили, язва взбухла, глаза слабы, душа в трепете и рассеянии, ограблен, избит, унижен, врагом окружён, ласки лишён, обездолен хуже нищего…
Почудилось, что птица с креста внимательно следит за ним.
Уж не Никиткина ли это душа на кресте сидит? Ведь Никитка как раз с этой колокольни слетел, великие крылья из перьев и воска сотворив!
…Однажды пришли за брусками к отцу Никитки и увидели его в сарае, вдребезги пьяного, за штофом сивухи – рубаха разорвана до низа, волосы без повязки – дыбом, глаза налиты красным. Лупат хватал со стола луковицы, куски редьки, огрызки калачей и с криками: «На тебе! Жри, жри! Подавись! Всё тебе мало!» – швырял их в стену.
Увидев притихших детей, вытянул к ним крепкие руки с чёрными подноготинами и, вертя по-собачьи лицом туда и сюда, начал жалобно вопрошать:
– Как же так выходит: Господь через сына своего говорит «не убий», а сам нашу жизнь горемычную так устраивает, что ежели живое не убьёшь – то с голоду помрёшь? Сегодня я, почитай, уже одну душу живую сгубил – куру съел! А в лесах и полях что? Все только и высматривают, кого бы сожрать! Или ты, или тебя. И как такое несогласие с заповедью понимать?
Дети стояли испуганные, не зная, что отвечать. А Лупат не успокаивался:
– Или уже сделай, Господи Боже мой, всех людей коровами, чтобы травоядны были и злаками питались! Вот луком этим, чесноком, капустой! Зачем убивать? Не Ты ли говорил, что все существа суть драгоценные каменья в пронизи на Твоей вые? Как же так? Не потому ли в Тебя истинно веруют только больные и бедные, а богатые и здоровые веруют в жизнь земную – греховную и дикую, где им привольно хищнарить? Богу – Божие, царю – царёво, а людям что остаётся?
На крики прибежала жена, стала тащить Лупата в избу, а он, цепляясь за готовые табуретки, расшвыривая стопки баклуш, срывая со стен сёдла и бранясь по-чёрному, кричал что-то совсем плохое:
– И церковь Твоя мне не нужна! Для чего сдалась? Если Ты мои молитвы слышишь и следишь меня по делам моим, то церковь при чём? Христос говорил вне стен, на лугах и полях! А ваша церковь – это камни и раствор и пьяной рукой малёванные доски! Суть капище, гнездо, поповья!
А когда Лупат умер (разбух как бочка, рукой надавить – вода выступала), Никитка перебрался в его сарай, где продолжал мастеровать. Иногда делал чучелы из птиц, иногда железки гнул по-красивому и во дворе уставлял. А ещё делал какие-то непонятные вещи: на деревянную доску укладывал колосья, злаки, камешки, перья и другую мелочь, даже курьи кости и змеиные черепушки, добела отмытые. И заливал всё это прозрачным клеем из рыбьих голов. Выходило из сушёных листьев – будто косогор слободской, из камешков – церковь, из перьев – крыша. И даже малых тёмных бусин понатыкано – будто людишки на службу в церковь тянутся. Одну такую доску было решено во дворце повесить, да недолго провисела: владыко увидел и взбудоражился, колдунским волхованьем назвал, пришлось снять.
Когда же Никитку спрашивали, что это такое он из камешков и перьев сотворяет, то слышали, что это «горельеф», такие сейчас из мраморного камня в италийских городах ваяют, а он из того, что под рукой, учится, тоже хочет ваятелем стать (потом на допросе Никитка сознался, что был надоумлен отцом Лупатом, – тот перед смертью ему и секрет прозрачного клея открыл, и про горельефы рассказывал, и в Венецию бежать подбивал – здесь-де подобное не нужно, здесь народ тёмен и груб, ничего такого не понимает и не приемлет, сожгут или казнят, а в Венеции – другое дело).
Ну лепил и лепил Никитка свои штуки, никому не мешал. А когда в Александровке слободской Орден опришни расположился, то Никитка даже пользу стал приносить: заготавливал для стрельцов прочные берёзовые мётлы, собачьи головы чучелил, но рубить псам головы отказывался, потому стрельцы сами ловили собак, отсекали им бошки и приносили Никитке, а тот изымал мозг, дубил кожу, укреплял шерсть, вставлял стеклянные глаза на заказ: кому красные, вурдалачьи, кому синие – русалочьи, кому зелёные, как у лешего, кому чёрные – под стать князю тьмы… Про собачьи же головы надоумила бака Ака, сказавшая, что Влад Цепеш на турков всегда с волчьими бошками на сёдлах нападал, как прежде его предки, храбрые даки, в боях против римлян делывали.
