А потом та горькая невзгода с великими крыльями и сатанинским полётом случилась – и всё прахом пошло…
Очнулся.
Шлосер, сидя на камне поодаль, говорил, что сделал новый поддон для осетра, садок сверху рогожей перекрыл, можно не бояться, что Дремлюга помёрзнет в холоде. А тигр Раджа спать беспокойно стал, хотя это не удивительно, ибо стар стал зверь, а в старости какой сон, одни мучения, что у зверей, что у людей. Зато Мишка Моклоков, что павьих птенцов сожрал, так истово метёт каждый день птичью клеть, что у павлинов чисто, как в дому:
– Дай мне Мишка, пуст дальше фсяки работ делает-т – мне труд-дно фсё отин дела-лать, их бин мюде
[83]…
Разрешил:
– Бери, с него всё равно толку мало… С него стрелец – что с дерьма пуля! Да, ты стрелки для часов башенных просил. Нет пока. Из-за этих бодливых стрелок неприятность заварилась…
– Что такой?
А то такое, что послу Игнатию Свиньину были высланы в голландский град Ден Хааг деньги и наказ купить у ратушного часовщика эти проклятые стрелки. Посол же, решив взять деньги себе, не нашёл ничего лучшего, как нанять за жратву и питьё каких-то оборванцев, чтобы те ночью на ратушу влезли и сняли стрелки с часов. Бродяги полезли, да и сверзились, один убился насмерть, всё открылось, стрелок нет, а посла Свиньина под арестом держат (да и тут, в Московии, его ничего хорошего не ожидает – пусть только живым от голландцев вырвется! Державу позорит!).
– А что народишко так вороват и изменчив стал – всё ваш Лютор виноват! – зло заключил он, чем обескуражил Шлосера:
– Я католи́к! Варум Мартин Лютер?
– А потому виноват ваш Лютор, что слабых и сирых умом ещё глупее и слабее делает!
И привёл в пример Люторова защитника зажигу-расстригу Феодоську Косого, коий на Москве бунты поджигал, потом на жидовке женился и к литовцам сбёг, но и там свой поганый рот не заткнул: у самого еле-еле душа в теле, а туда же – «всё порушить, свергнуть, распластать, растолочь!» Всё, чему отцы наши поклонялись! Всё!
– И не кайтесь-де, и не причащайтесь! И исповедей не давайте, и ладаном не кадите, и много ещё чего не делайте! А если спросишь Феодоську, как же быть, ежели всего этого не делать, то ответит: «А так, как Лютор сказал: поклоняйтесь духом Господу, сами читайте святую Библию – и всё!» – как будто Господу можно ногами или животом поклоняться! Это что будет, если вся держава так думать начнёт? И церковь рухнет, и заветы низринутся, и вера в неверие перетечёт, и совесть исчезнет! (Шлосер развёл руками. Он ничего про Феодоську Косого не знал, да и о Лютере тоже имел мало понятия. Вот часы починить или печь сложить, тихогромы
[84] в школе почистить, замки смазать – это пожалуйста, это его, а по церквям ходить – этого ему не надо, у него Бог и так внутри ясно и понятно говорит, что плохо, а что хорошо.) Ладно! Иди себе пока. Да, надо в подвалы наведаться, из либереи кое-какие книги взять. Ты когда там был? Воды не протекло? Сыро, нет? Мышей много? Всё ли плотно укладено? Шашель не погрызла? Древоточцы какие не завелись?
Шлосер сказал, что всё хорошо упаковано в те железные сундуки, что царь из Новгорода привёз вместе с воротами, кои в крепости в Троицком соборе вместо старых врат навесили.
Он напомнил, что в либерее есть арабские и персидские свитки, их нельзя в сундуках держать – сомнутся, Шлосер должен был для них особые футляры сделать, круглые, из пропитанного дерева, что мышь не берёт.
– Сделал?
– Та, три дюшин готоф. И зекс
[85] деревяны гроссе ларь для книг готоф…
Нахмурился, всклокотал бороду:
– Три дюжины? Мало! Свитков там зело много! Скорей надо делать, это важно. Может быть, самое важное… – Заметив у Шлосера в руках верёвку, что была на рогах у овцы, вырвал у немца и опоясался поверх тулупа, мотнул головой: – Ну, иди. Тебе туда, а мне – сюда! – И, кряхтя и причитая, стал подниматься по косогору.
Возле крыльца – несколько саней. Люди мельтешат. Возницы хлопочут. Верно, сыскари из Разбойной избы прибыли – только им да послам разрешено в крепость на санях или верхом въезжать.
Так и есть! Вон Арапышев, в шубе, с посохом, как всегда довольный, умытый – любит лоб лощить и в бане париться! Борода подстрижена, руки холёны и чисты (но уже без колец, пошёл урок впрок).
Рядом, ниже ростом и шире в плечах, Третьяк Лукьянович Скуратов, покойного Малюты младший брат, коему Малюта успел передать навыки своего ремесла. Третьяк оказался весьма нюхливым сыскарём – всё учуивал на редкость быстро, мог тотчас понять, где собака зарыта, в розыске ему цены нет. Арапышев тоже не промах, даже похитрее будет, умом пошире, а Третьяк – попроще, но повъедливее, недаром имя их от вытертой кожи
[86], скурата, разбег свой берёт. Ну, да понятно: Арапышевых род куда знатней, от татар тянется! А Скуратовы – кто? Так, дворяне служилые, дворня, тёртая кожа…
А как умолял Малюта сделать его князем, да не получил искомого (только думного дворянства удостоился), ибо негоже это – из чина в чин скакать! Кто князь есть – пусть князем остаётся! Кто нет – не взыщите, не нами заведено, не нам и рушить, хотя всё мыслимое было сделано для покойного Малюты: вдове пожизненную пенсию назначили, а всех его дочерей удачно пристроили – старшую, Ксению, выдали за государева двоюродного брата – молодого князя Ивана Глинского, средняя, Мария, – замужем за Бориской Годуновым, а младшая, Екатерина, отдана в жёны князю Дмитрию Шуйскому.
– А где Неждан Лукьяныч? – спросил о третьем брате Скуратове, тоже при Разбойной избе состоящем, когда сыскари поднялись с колен.
– У него лихоманка, государь. Жена откачивает, – ответил Третьяк, сообщив, что главным на Москве остался Клоп… то есть князь Мошнин.
Внимательно посмотрел на крытые сани – там что-то шевелилось.
– Кого привезли?
– Да рынд этих, кои твою шапку Мономахову украсть хотели, – ответил Арапышев и радостно полез тыкать посохом в другие сани – большие, двойные, под рогожей. – А я, государь, тебе зело великий гостинец привёз. Стрельцы в лесу наткнулись. Для твоего тиргартена. Такого ты ещё не видел!
– Я всё видел, – ответно огрызнулся, думая, что ныне не до подарков и что это будет что-нибудь вроде пятиногой собаки или младенца с двумя головами, что недавно привезли вольные татары, чтобы продать ему в тиргартен; только младенец умер сразу после того, как за него было уплачено, а татар и след простыл, и Шлосер поместил уродца в стеклянный жбан, залив прозрачным мёдом и объяснив, что так в Аравии со святыми дервишами поступают, чтобы их в целебное мумиё превратить и от этого целительного мумия понемногу вкушать для бодрости до старости.
