Но Арапышев не скрывал улыбки:
– Не, такого ты не видел! Такого никто не видел! Хорошо, что сумели в сердце поразить, не то каюк бы пришёл стрельцам!
– Да чего это там у вас? Открывай попону! – приказал, замахиваясь посохом на двух праздных мужиков, чтоб глаза не пучили.
Под попоной, на сдвоенной телеге, оказался длинный гробовидный ларь аршин в пять. Арапышев и Третьяк сняли крышку: в ларе, обложено кусками льда, лежит мёртвое существо в полтора человека. Покрыто шерстью вроде медвежьей, но морда и лоб чисты, а когти на пальцах – крючками, как у зверя. Но что-то человечье есть в морде – скулы, брови, голые уши. На сердце – чёрный от запёкшейся крови взрез от копья.
– Что это, Господи? – отпрянул, крестясь.
Арапышев раздулся: это снежный человек, шишига! Помнишь, недавно о таких хан Кучум докладывал: на московский-де пост напали не его, Кучума, воины, люди, а дикие снежные люди алмасты, всё разгромили, перебили, разворотили, пожрали и убрались восвояси.
А Третьяк добавил, что таких косматых большаков в народе авдошками зовут, в пермских лесах их полно: около скитов живут и затворникам помогают дрова таскать, деревья валить, воду носить. А этого шишигу привезли в Разбойную избу с предгорий Кавкасийских гор: там черкесы мелкий бунт подняли, стрельцы пошли их усмирять – и наткнулись по пути на это чудище.
Вот те на́!
Ткнул залубенелый труп, подсунул посох под мёртвую спину, с трудом приподнял тело, заглянул под него:
– Зад гол, как у мужика! – Опустил тело, поворошил кончиком посоха у чудища в паху. – Елдан здоровый! Бабам бы понравился! Что про таких зверолюдей известно? Много их?
Арапышев опять вылез первым:
– А то известно, что он – хозяин леса. То ворчит, то свистит. Воню страшную разводит. И силён – оленей напополам рвёт. И девок ворует. А люди при виде его немеют, столбенеют, голову им стягивает обручем, утробу поносом сносит, удушье наваливается.
Разглядывал существо, время от времени касаясь посохом то раны на шерстистой груди, то ступней с когтями, то широкого носа чудища. Потом решил:
– Я Шлосеру велю – пусть из него чучелу сделает. Или мёдом зальёт. Говорят, так в Аравии святых сохраняют… И будем послам показывать для утехи и устрашки – вот, мол, каких молодцов у меня целая армия за Яиком спрятана! Только свистну – весь ваш Папенланд с лица земли мигом снесут! – (Арапышев и Третьяк почтительно кивали, подтверждая умность царёвых речей). – Сани с шишигой отгоните вон в ту пустку, я позже разберусь… А там что? – Наткнулся взглядом на другие сани, где под пологом что-то шевелилось. – Тоже живность какая?
– Да рынды же, что твою шапку спереть хотели…
– Отдёрни полог!
В телеге лежали связанными оба его оруженосца. У Тимохи Крюкова рука была на перевязи, разбито лицо. Дружина Петелин, с чёрным пятном вместо одного глаза, смотрел другим безразлично и холодно.
– Это что такое? Кто приказал их мытарить? А? Я приказывал их пытать? Вам что, заслуги Малюты покоя не дают, а? – гневно накинулся на сыскарей.
Арапышев поспешно объяснил:
– Это не мы, государь! Это они в остроге на цепных воров нарвались, вот они-то твоих рынд и покалечили, еле отняли – хорошо, охрана услышала.
– Пусть в подвале сидят, не до них, потом… А вы вперёд идите! И своих сыскных бутарей тут оставьте, нечего им по крепости без дела топтаться!
Отряхнув сапоги о подножку крыльца, Арапышев и Третьяк затопали по кривоватым ступеням. Шёл следом, морщась от спинных болей, крепчавших на холоде, и с неприязнью озирая плотные здоровые спины сыскарей: «Жрут, пьют, и всё им нипочём, а я еле ходить стал… Хорош повелитель, коего ноги не носят и крестец не держит!»
В свою келью сыскарей решил не вести – выгнал из предкельника слуг:
– Брысь отсель, босота! – Посохом пристукнул по лавке. – Милости прошу. Дело плохое у меня для вас.
Сыскари, переглядываясь и держа шапки в руках, уселись, оперлись о посохи.
Ушёл в келью подкрепиться холодной урдой – после неё боль тупела, в голове яснело. В щель понаблюдал за дьяками: у Арапышева лицо спокойное, румяное, недвижное, у Третьяка – шевеливое, дёрганое: он иногда без смысла подмигивал глазом и зря поднимал к уху трёхпалую руку, где не хватало мизинца и безымянника, откушенных обезумевшим стряпчим во время допроса на дыбе.
Вернувшись и не зная, как лучше приступить к паршивому делу, сел на скамью, начал так:
– Случилось намедни, что я к одному князю на праздник поехать решил… И с подарками отправился… Один… Да повозка сломалась, пришлось сидеть в ночи на дороге, одному… А два проезжих мужика меня ограбили…
Сыскари удивились:
– Ограбили? Тебя? Мужики?
Неприязненно повёл длинным пальцем перед их лицами:
– Откуда им ночью меня узнать? Был в кожухе, в рясе… Кожух тоже забрали, нехристи… Но этого мало – они ещё и руку на меня поднять дерзнули! А это – похуже грабежа будет! (Про удар крестом по черепу стыд не дал сказать.)
Сыскари начали качать головами – слов не было! Ясно, что хуже всего – на царскую особу рукой дерзнуть! Кто ж такие эти супостаты? Кожу содрать!
Развёл руками:
– Знал бы – вас не беспокоил. Надо узнать. И вернуть добро.
Арапышев осторожно ввернул:
– А много добра было? Ценное? Что искать?
– Много, – ответил, пока не вдаваясь в эту материю.
Потом решил всё же сказать Арапышеву:
– Там и самородок был, что ты под постелями видел…
У Арапышева полезли глаза на лоб:
– Как? Такую ценность? Кому? – И осёкся, наткнувшись на острый взгляд царя, – мало ли что и кому подарить государь желает, какое его холопское дело? Его дело искать и ловить воров! Но всё-таки было кое-как объяснено:
– Самородок на хранение хотел отвезти… А то после твоих жалоб на Кудеяра стало как-то тревожно… У князя подвалы велики… Кое-какие сверкательные камни хотел там спрятать… Кому вёз – не довёз. Спасибо, что жить оставили…
Арапышев поёжился (выходило, это он виноват во всём), Третьяк же начал задавать нужные вопросы: где сие случилось? Что об этих разбойных шишах известно? Сколько их было? Разглядел ли их государь? В чём были одеты? Чем запомнились? За что вообще уцепиться можно?
– Может, кликухи какие вылетали из их сучьих пастей? Или друг дружку как-то называли? Иль кто шадрив был? Или косоглаз? Кривоморд? Или слова особые говорили?
Стал вспоминать.
Одного зовут Нил, Нилушка. Когда к телеге подбежали, один крикнул: «Что за бздюх тут сидит?» – а другой рявкнул: «Не рюхай, лярва»:
– И ещё другое какое слово… То ли мабить, то ли бабить…
Третьяк уточнил:
