А первый Палеолог?.. Старьёвщик!.. Вот кем был первый Палеолог!.. На тележке хоботы
[101] собирал и на толкучках продавал, за что и получил своё прозвище!.. А потом взошёл до царя и своих потомков базилевсами сделал!.. Всё это Мисаил Сукин, как-то озлившись на его, Иваново, чванство, со злорадством объяснил. И добавил, что на самом деле все князья и цари из народа вышли, просто пошустрее, поподлее да покичливее других были, а ему-де, Ивану, кичиться совсем уж нечего, предки – один хуже другого: с одного боку – тать и проходимец по прозвищу то ли Рерик, то ли Рюрик, голь перекатная, наёмная, незнамо откуда пришедшая и куда шедшая, с другого – грязный старьёвщик с Востока, гуньки собиравший. Ещё орда татарская. Ну а с боку припёка в виде сербских деспотов:
– Вот они, твои предки! Так что особо хайло-то не дери! Чваниться тут нечем!
(Скажи это кто другой, а не Сукин – и пяти минут не прожил бы!)
Но если не будет царей и князей, кто будет водить народ на бой, на стройки, на пахоты, на работы? Вот Тедальди пишет, что пока мужика в Московии кнутом не попотчуешь – работать не будет. То-то и оно: если даже при деспоте, как меня глупцы величают, царёвы приказы добротно не исполняются, к ним ещё кнут присовокуплять надо, то что без деспота твориться будет? Захлебнётся народ в грехе, воровстве, мздоимстве. Зайдёт, как стадо свиней, в пропасть и сгинет. Или, того хуже, новые монголы придут и посадят на цепь. Ярмо нацепить – на Востоке это быстро делается. А у китайцев вообще царь – Бог. А умно! Зачем Бог, если есть царь? Царь и есть Бог, только не в небе, а тут, на земле. Его даже иногда зрить и слышать можно по большим праздникам, когда он из своего Запретного дворца вылезает. Вот мы постоянно к Богу взываем, а будь царь Богом, то и взывать, кроме царя, не к кому. Хитро!
Махнув рукой двум стрельцам (те, увидев его на приступочке, встали поодаль, думая, не нужна ли помощь), вяло крикнул им:
– Ступайте!
Тут они сидели с Никиткой, вопросы Богу задавая. Тут он сидит и сейчас, вместе с нищей шмолью, а ответов всё нет и нет…
Так ни до чего не дошедши, широко и щедро перекрестился, надеясь отогнать крестом смурые мысли, волнам подобные, что бьются о камни, себя разбивая в прах и пену, а камням – хоть бы хны!
С кряхтеньем, тяжело опираясь на посох, поднялся, спину разогнул. Заковылял в келью, морщась от боли и с трудом наступая на правую ногу, где возле большого пальца нарос громадный шишак. Ныла болона на голове – украдкой униженно ощупывал её через шапку.
– Эй, кто там! – крикнул стрельцам возле главного крыльца. Увидев среди них Нечая, что ночью с ним к ящику ходил, позвал его особо: – Ты, Нечай! Помнишь ящик, что мы вчера с тобой смотрели? Там, в сарае? В пустке?
Нечай развёл руками:
– Как не помнить?
– Так бери четверых воинов и везите проклятый ларь обратно в Москву, в Разбойную избу, а там думному дьяку Арапышеву сдашь и скажешь: велено из каземата чучельника Курьянова на время высвободить и дать ему чучелу из шишиги сделать. А как сделает – вернуть в каземат!
– Будет исполнено, государь. Письменно будет?
– Писать сил нет, на словах передашь. И льдом обложите, чтобы в дороге не стух! В леднике возьмите! Своих забот хватает без этого мертвяка, ну его!
В келье, не дождавшись еды, прилёг, задремал, но спал плохо, урывками, видел странное: будто стоит он на высоком крыльце, смотрит в сад. Непогода, гром где-то ворочается, ворчит, дождь лепечет. Вдруг всё смолкает, освещается неземным холодным светом, как от молний, а с неба огромный голубоватый шар, словно из холодного огня вылеплен, спускается. Осветились все закоулки сада до последней травинки, свет заглянул повсюду, ничего от него не скрыть. И медленно, беззвучно приблизился шар к земле. Завис. Из него три штыря выползают, а в боку крутится точка, из коей вдруг выклубился митрополит Макарий. По штырю вниз, как школяр, съехал и кричит ему из сада: почему царь Иван к своему духовнику Сукину не едет за советом? Надо ехать, всё ему открыть и делать, как тот повелит!..
Проснулся.
Раз митрополит во сне явился и велел – надо ехать. Митрополит Макарий, недавно почивший в Бозе, всегда приходил на помощь в трудные миги жизни. А таких мигов было не счесть – и во сне, и наяву. И чем дальше – тем больше их накапливается, уже через край прыщут.
Не забыв спросить у Прошки, каково немцу ногу отпилили, и узнав, что отъяли удачно, а самого немца спать уложили, дал надеть на себя новую рясу с тёплой подбивкой, поверх неё – большой крест («чтоб отче видел, что Бога не забываю»). Выпил свежей урды. Пожалел, что нет пока Федьки Шишмарёва или Роди Биркина – с ними ехать веселее.
И отправился вниз, где уже топтались на снегу собранные по его приказу молодцы в телогреях, с палашами, секирами и огненным боем, что может пригодиться, если по дороге вдруг петуший крик раздастся, избави от него Господь Вседержитель! Ехать к протоиерею Мисаилу Сукину недолго, но осторожность не помешает, когда кругом одни адские невзгоды колобродят и беда колготится!
Сев в возок один, пихнул ногой кучера и уткнулся в свои мысли.
Он помнил протоиерея Сукина, сколько себя. Умирая, батюшка завещал своему духовнику Мисаилу Сукину присматривать за сыновьями, Иваном и Юрием, учить их грамоте, чтению, Святому Писанию и всему, в чём сам силён. Ну, младший, Юрий, с малости умом не особо вгрызлив был, прямо сказать – младоумен и слаб, на него все рукой махнули, а старший, Иван, всё уловлял, что ему Сукин – зимой у себя в келье, а летом под деревом в саду – внушал. Бывало, что и палка не безмолвствовала, но не сильно, не больно, не обидно, а больше как бы указание Божье через тыки и щёлки. (Сукину самому несладко пришлось: после смерти батюшки Василия бояре окрысились на протоиерея, шпыняли как могли, пока совсем в монастырь не вытеснили.)
И подкармливал Сукин его, вечно голодного царевича, и утешал, и лечил, и ободрял, говоря, что Бог всё видит, вешки метит, на судьбы метки вешает и всем воздаст по заслугам, все рано или поздно получат причитающееся. Иван, всё тонко чуявший, быстро раскусил, что учитель его душой добр, хоть телом нередко и бранчлив, даже драчлив бывает. И пуще всего бесится, когда сам чего-то не знает и ответа не в силах дать, ибо лжи более всего не терпел.
Вот был как-то Сукин спрошен после летних разговоров с Никиткой, почему Бог праведников и грешников тут же, на земле, не карает, чтоб все видели, кто и за что наказан? А то что же выходит? Одни живут праведно, горбатятся, спины гнут, чтоб голимый хлеб свой, слезами омытый, грызть, а другие, грешники и любители кривды, сладко жрут и пьют и в золоте купаются, ибо не бывает богатств без греха, сам учил. А потом и те и другие умирают, и неясно, кого какая участь ждёт. Грешники уже тут, на земле, сполна награждены всяческими благами – а безгрешным что остаётся? Где опору для сил и добра найти, если добро денно и нощно растаптываемо, а правда попираема от богатых? Где справедливость? Когда же будут честные вознаграждены? Где-то, когда-то, на последнем суде, где и так всем крышка будет? А до того что делать? Как в земном аду свой срок отбывать? Где сил телесных и душевных взять всё это паршивое земное нечестие сносить и терпеть?
