Но Сукин погрозил ему гнутым шишкастым пальцем:
– Не лукавь, раб Божий, не выковыривайся! Боишься ты смерти, да ещё как! И должен бояться! И не потому, что со смертью в игры играть несподручно, всегда в проигрыше будешь, а потому, что после смерти тебе отвечать придётся за грехи, а за тобой много, ой много числится! Ни синодики не помогут, ни дуля на лбу, если не взнуздаешь себя. А и правда – здоровенная болона… – Сукин с кряхтеньем поднялся, переваливаясь, подошёл поближе, сдвинул треух с царёва лба, потрогал горячей рукой шишку. – Вишь, какая гугля! Подожди, я тебе мази дам, одна шептуха снабдила, зело от волдырей, мозолищ и побоев помогает…
«Неужели и про грабёж уже знает?»
– Какие побои?
– А Божии, какие ещё? А это что такое? – Протоиерей нащупал вторую свежую ранку, набитую крестом при грабеже. – Ты что, при молитвах не только лбом, но и макушкой об пол колготишься?
– Да, бьюсь. И лбом, и теменем, и затылком…
Сукин покачал головой, открыл склянку с полочки, зачерпнул мизинцем мазь и умастил ею обе шишки, как в детстве: подбежишь к нему с ссадиной, а он мажет чем попало, что под рукой – землёй, пеплом, мукой, сахаром, слюной, на ожоги велит сцать (а то и сам сцыт, если где-то сзади, на спине), а потом оборачивает больное место тряпицами, дует и крестит – и всё проходит!
Сглотнув тайный комок, поймал пухлую руку, пахнущую ладаном и курицей, приложился к ней щекой:
– Спаси Бог, отче! Умрёшь – кто обо мне позаботится?
– Смотри, прежде меня не сковырнись, ты, не я, по лезвию ножа ходишь, – добро огрызнулся протоиерей и поцеловал его в висок. – Смирись и своё дело делай – и всё будет хорошо! Промыслитель тебе помоги!
– Твоими бы устами да мёд пить… – сказал в ответ, поднимаясь, с трудом разгибая затёкшую спину и вспоминая при слове «мёд» об аравийских старцах, что в меду святой пастилой делаются. А Мисаила надо бы в острый жгучий перец положить – там ему вольготно будет, упрямцу и правдолюбцу! – Прощай, отче! Смотри, не объешься! – указал он посохом на трёпаную Библию, укромно уложенную на нижнюю полку от глаз подальше, – знал с детства, что Мисаил Сукин так лечится при болезни: украдкой вырывает из Священного Писания листы и съедает их; как-то, заболев животом, чуть не треть Книги Царств сожрал.
Сукин осенил его щедрым крестом:
– Прощай, сын мой! Не забывай зарока! И Божьего слова держись – оно не подведёт, спасёт, убережёт! Смири душу свою черепокожую, заросла она у тебя бурьяном, почистить бы на исповеди! Всем место у креста найдётся – у Христа чиноначальников нету…
– Приеду, исповедуюсь…
Уже вышел, как вдруг, вспомнив важное, замер и бесшумно вернулся, беззвучно открыв дверь. Старик, стоя у иконы, молился. Можно было расслышать:
– …избави от зверя ненасытного, от черножелчия его…
– Не обо мне ли, отче?
Сукин вполоборота испуганно пролепетал:
– Нет, нет! О сатане… Забыл что?
Помялся, не зная, как вернее сказать. Вытащил из потайного корманца сложенный вчетверо лист:
– Это… Это я написал… Про себя… Для себя… Тут… Тут порученец нужен. Если надо будет – подпишешь?..
– Что это ты ныне так бумагами обременён? Что ещё за напасть? Давай сюда! – Сукин вырвал у него бумажку и прочёл вслух, поворачивая голову так и эдак: – «Мы, протоиерей Мисаил Сукин, сим свидетельствуем, что человек по имени Иван Васильев у нас жил как истинный греческий христианин, и хотя иногда Бога и гневил, но искренне покаялся в своих грехах, получил прощение и Святое Причащение во оставление грехов. Он правильно чтил Всемогущего Бога и его святых, а равно как следует постился и молился. Он же ко мне, Мисаилу Сукину, своему духовному отцу, во всём относился хорошо, посему простил я ему его прегрешения и даю ему с собою сию подорожную, дабы он показал её святому Петру и был бы беспрепятственно пропущен во врата вечной радости…» Это же грамота, что в гроб усопшим кладётся. А ты-то ещё жив!
– Вот я и озаботился. Пока жив – лучше самому написать: вернее будет…
Сукин с крепким вздохом сунул бумагу в полусъеденную Библию, переваливаясь, подошёл и, схватив своими лапами царёво лицо в обхват, заглянул в глаза:
– Ох, не нравится мне такое… Что, взаправду собрался куда?.. А?.. Признавайся!..
– Сам ещё не знаю. Я много куда собираюсь… Так, для всякого случая. Поди знай, что они потом понапишут и в гроб пихнут? Сего дня плита грохнулась с неба, завтра ещё какая напасть въестся… Пусть у тебя будет. И сам в гроб вложи, как отцу моему вложил… И печать мою с единорогом сунь во гроб – не хватало ещё, чтоб ею всякие прохвосты забавлялись…
– Ну, пусть… А глаза у тебя тусклы стали, – отпуская лицо, сказал протоиерей. – А знаешь отчего? Слёз настоящих нет в твоих глазах! Высохли твои слёзы, оттого и глаза тухнуть начали.
– Жизнь высушила слёзы, отче…
Обратную дорогу ехал молча, озирая иссиня-чёрный небосвод с брызгами звёзд и вяло пытаясь угадать, какая из них приставлена Господом надзирать за его судьбой.
Мысли возвращались к Сукину. Старик умел читать в его сердце и чуять трепеты души. И проницателен был до глуби: как-то явился в церковь, простоял всю службу смирно, а потом и говорит так ехидно:
– Сегодня что-то за литургией мало людей было, только трое: митрополит, царица и я, – намекая на то, что царь во время службы мыслями отсутствовал, о чём-то земном думал, – и попал в корень: да, он вместо божественного о новом дворце для себя размышлял!
И силой слова Сукин обладал: раз как-то поймали в монастырской церкви вора, хотели на земной суд отдать, но протоиерей воспротивился, проговорил всю ночь с вором, а утром велел вора в дальний скит на покаяние отослать, что и было сделано. А вор, попав в скит, с неистовым видом ходил по келье три дня, а потом внезапно лёг и умер, о чём Сукин долго печалился, ибо не хотел смерти человека, а «токмо совесть пробудить», – да кто знал, что у вора совесть в такую глыбу разрастётся, что погребёт его под собой?
И против опришни восставал Сукин крепко – из своего монастыря яростно и говорливо шумел на всю округу, являясь в Александровку, в самое гнездо опришного Ордена, учинял прилюдный разнос. Иной раз по два раза на дню притаскивался и вопил вопьмя на весь двор, для пущей занозливости на старое наречие переходя:
– Увы мне, грешному, паче всех! Како мне видети сие! Грядёт и кровища, и брань, и смерть! Господи, пощади, пощади! Утоли свой гнев! Не дай, Господи, видети, как нечестие и кровоизлияние рассекают мою землю на распад! Уйми меч и огонь! Сними нелюбие своё с людишек! Отпусти без откупа! – пока его не уволакивали на руках стрельцы (Малюта даже как-то раз глазами спросил, не пора ли старику заткнуть навсегда его нечестивую пасть, но было приказано старика не трогать).
А один раз совсем ополоумел Сукин: на смиренную просьбу царя прислать какую-нибудь душеполезную книгу прислал «Чин погребения»
[107], а когда царь разъярённо отписал, что в царские чертоги такое не вносится, то Сукин ответил, что именно эта книга ныне для царя полезнее всего будет, ибо он, Сукин, ещё надеется на восстание души и образумление своего кровопийцы-ученика Ивашки и не хочет разделить участь мудреца Сенеки, Нерона-человекоядца взрастившего и на мир с цепи спустившего.
