– Аха-ха, если б только сидеть да пироги с царской рыбой наворачивать – то и печалей никаких нет… Вот вам, купите ледяных петушков… – Дети похватали монетки и позасовывали их за щёки. – А как петь будете? Не проглотите?
– Не проглотим!
– Дай ещё! У тебя много в сакве бренчит!
– А не боитесь, что золотое дерево в брюхе вырастет? Хватит с вас! – Обернулся к распевщику: – Голыш, что по школе надо? Сколько детей у тебя?
Голышев ответил, что всё в порядок приведено, Шлосер помог, дай ему Господь здоровья. Малых детей около дюжины, взрослячков – полдюжины, те уже трудное поют, до акафистов добрались…
При слове «акафист» лицо посветлело:
– Это мне зело любо. Я в Переславле у клирошан пению учился, там часто акафисты распевали… Бог в помощь, Голыш! Говори, что надо: я для этого божеского занятия сил и денег не пожалею – через музыку душа крепнет, Бог в ней сквозит! Душа телом управляет – а не видна! Так и Бог – миром правит, а не виден, через пение с нами говорить соизволяет… А хорошо ли идёт та школа, что распевщиком Николой в Сергиевом Посаде заложена?
– Идёт с Божьей помощью, только струмента там мало – литавры, да дудки, да варган
[116]. Такое бы туда подослать – они рады будут! – Голышев прихлопнул по крышке тихогрома.
Пришлось ответить, что такое только в Германии делают, как и эти часы, как и всё остальное, хорошее и надёжное.
– Как думаешь, можно у нас такое же делать? Мастерскую открыть?
Голышев вздохнул: для этого нужно выписать из Фрягии мастеров, сие дело знающих, – без них выделку осилить никак невозможно: тут и дерево особое нужно, и гнуть его надо умеючи и с осторожностью, должной толсти чтоб было, и для клавиш перламутр или рыбья кость необходимы, чтобы не стирались, а для струн вообще отдельное ремесло править надо, ибо там металл зело не прост: и сплавы, и натяжки, и обмотку знать надо.
– Струн-то сколь в нём! На струнах всё держится! Даром, что ли, «струмент» называется! И настройку надо уметь делать, а для того особый человек нужен, настроитель. А у нас ничего этого нет… Гусли, бубны, дудки…
Не знал, что тут возразить. Напитываясь гневом от этого бессилия, поклёвывая распевщика недобрым взглядами, неопределённо произнёс:
– Откуда так всё подробно знаешь про натяжки и обтяжки? Ты ведь из-под Новгорода? Вы там всегда всем недовольны, всё на Ганзу посматривали! Ты, часом, сам не туда же косишь, а, крамольник?
Голышев побледнел:
– Бог с тобой, государь! Зачем, какая Ганза? Я только рождён в Новгороде, а жизнь куковал в Туле, пока ты не забрал меня сюда… – Распевщик был испуган: все знали, что слово «Новгород» нельзя произносить при царе, но что делать, если там родился и если царь об этом знает, как знает и помнит всё обо всех?
Затоптав в себе злобесные огоньки, тронул Голышева посохом:
– Работай спокойно. Если надо – приходи ко мне! – И ушёл из школы к вороху бумаг из Москвы: хотя и оставлены там башковитые дьяки, чтобы за делами следить, – так нет, всё равно ему о всякой малости доносят, сами ничего решить не решаясь. Всё самому разбирать надо – какие уж тут пироги с белорыбицей!
В келье его ждал Кругляш, дремавший в углу под иконами перед пустой плошкой. Зверёк вздыхал во сне, время от времени, как кошка, подрагивал ушами и пошевеливал крыльями.
«Надо же – крылатый заяц!» – подумал умильно, отбросив шальную мысль сделать из кроля чучелу – иноземных послов удивлять. Не след из-за надутых фрягов живую душу губить! Да и простой ли это кроль? У простых кролей ангельских крыл нет! А ну – ангела ему Шиш привёз? А он его в чучелу превратить хочет! Самому после этого как бы чучелой не сделаться! Ведь в кроле кто угодно – хоть архангел Михаил – сидеть может, до поры до времени молча и покорно, а потом восстанет, меч подымет, разразит!
Взял кроля бережно, не за уши, а за бока, заволок в постели и, прижав к себе, стал перебирать почту.
Прошения, челобитные, иски, всякая зряшная пря… Ох и любят же людишки доносы писать! Мёдом не корми, только дай соседа в кандей отправить, у брата межу отсудить! Это что? Письмо от Семиона… Знаем эти песни: «…нет моих сил сей махиной управлять… невмочь охватить… вернись на престол… бояре друг дружку хают и жрут… всё надвое говорят… двурушники…»
Ничего, Сеин-хан, посиди ещё, пока плохой для московского царя год не канет в Лету! Семионово письмо разорвать!
Но вот от письма крымского царя Девлет-Гирея так легко не отплеваться. Ещё днями посол Ахмет-хан говорил, что царь Гирей будет требовать с Московии добавочной дани. Вот и письмо, из Посольского приказа пожаловало, в переводе… Что этой ненасытной собаке надо? Хм… Что? Вот оно что… Требует к обычной дани, что ему погодно посылается, ещё и запросные деньги на свадьбу сына. Вот псина ненасытная, чалматая! Да плевать мне на твоего сына и на его свадьбу! У тебя десять сыновей и пятнадцать дочерей – что, всем на свадьбы да именины особый тыш посылать? Так денег не напасёшься! Московия – не бездонная бочка!
Обнаглел Гирей зело после пожара! И раньше себе многое позволял, на хулы не скупился, морда татарская! А после пожара, когда, гружёный добычей и пленниками, из Москвы к себе в Тавриду шёл, то отписал с дороги наглое письмо – такого ещё никто не осмеливался присылать, до сих наизусть помнится: «Жгу и пустошу всё из-за Казани и Астрахани. Я пришёл на тебя, город твой сжёг, хотел венца твоего и головы; но ты не пришёл и против нас не стал, а ещё хвалишься, что-де я московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришёл против нас и стоял!»
А что мне было делать? В Москве и воеводы с отрядами, и опришня сводная в стаях, и земщина, и наёмники, и боярские войска стояли. Если они не могли Москвы оборонить – что бы я один смог? Ну да, отошёл на север, под Вологду, – а что, татарам сдаваться надо было? На кого тогда державу оставить? Всем известно, что в первую голову при опасности царя, а не псаря, спасать надо!
А когда татарские послы пришли ответ на то наглое Гиреево письмо получить, то ничего не оставалось, как выйти к ним босым, в рваной сермяге, без посоха, жалобно смотреть и молчать: видите, дескать, как меня ваш хан Гирей уделал, всё моё царство выпленил и казну пожёг. И дать мне нечего вашему царю, кроме вот этой сермяги. Так и убрались басурмане ни с чем, но с тех пор без конца неурочную дань то и дело требуют…
Однако ежели не послать дани Гирею – так опять же, собака неугомонная, псоволаяние на весь мир поднимет! Или, чего доброго, войной пойдёт и новый пожар на Москве учинит! Долго ли десяток огневых стрел пустить, горшками с пламенем закидать? Гирей ныне с новым молодым туркским султаном Мурадом зело дружен стал, с его подмогой наёмников накупил, беспокойных караимов в Джуфт-Кале усмирил, а их добро на военные нужды пустил, ныне он в силе…
Нет, злого ответа Гирею писать нельзя. Надо сдержать перо. Ведь тогда, перед пожаром, я – саморучно, злым письмом – Гирея вконец взъерепенил! Сам виноват! Зачем было писать такое, что взбеленило крымчака на поход? Не надо было писать! Всем известно, что со времён деда Ивана и крымского хана Менгли-Гирея есть согласительный договор, коий в силе и поныне: Москва платит Крыму годовой тыш, а крымчаки не трогают южных вотчин. И татары держались слова, а мы – нет: то платили, то тянули, то давали, то забывали… Да и Казань с Астраханью между делом оттяпали – вот и получили за это постоянную докуку на юге. Им-то, татям степным, разбойцам перекатным, терять нечего: вскочил на коня, похватал нож, лук, стрелы и верёвку, чтоб пленных вязать, – и в набег!
