Пока Шиш перенимал у Кафтыря бумагу и перо, усиленно чесал чётками череп: мысли в голове колготились, лезли друг на друга, как черви в плошке, их следовало выпустить наружу, чтобы они не разорвали голову. Помолчал, дождался нового прилива кусачих слов, оседлал их волну:
– «Смотри у меня, братоубивец! Я и любить, и наказывать умею отлично! Не доводи до палки, лучше подумай на досуге, что тебе милее: тихо-мирно править Польшей, моей главной провинцией, – или со мной, великим государем, тягаться? Чего тебе надобно: золота или свинца?.. Будешь дружить – одарю, будешь ерепениться – пулю схлопочешь. Не забывай: от любви до ненависти один шаг, один удар кинжалом в сердце. Не доводи до греха, не то подвергну твой край огненной опале, никому не поздоровится! А тебя в клетке на Спасской башне подвешу, народу на потеху, курва твоя мачка…» Стой! «Курва твоя мачка» – вычеркни! Ты прав: его матушка – сносных кровей… Негоже так… – остановил сам себя, отхлебнул увесистый глоток свежей урды, насмешливо бросил Шишу: – Что, уморил тебя, великого писаку? Да, это тебе не ножом в шинке махать или бояр топить! Тут головой трудиться надо. Ты бы как его обругал?
Шиш задумался:
– Ну… Выпороток толстозадный… Пехтюк псовый…
– Нет, слабо… не годится… Пехтюков на Спасской не вешают – им выгребные скудельницы уготованы… Чести много… Вычеркни про курву – и всё. Гусины лапки на мою прямую и крепкую речь открой… Дальше. «…Ты, Штефанка, – дурачок! Святыми книгами сколько ни прикрывайся – тебе до мудрости, как лисе до винограда – не твоего умишка это дело! Что ты, фуфырь, в Апокалипсисе смыслишь? И слова этого святого не бери в рот, не то подавишься! Приезжай в гости – узнаешь, что такое конец света! А сам не придёшь – я к тебе в гости пожалую, на страшный суд, и побью всё кругом, а тебя повешу над твоим обедным столом, и будешь там висеть днями! И будет из тебя струиться трупяной яд, а семья твоя за тем столом трижды в день кушать будет вынуждена, пока из твоего сгнившего брюха на стол требуха не вывалится, дорога ложка к обеду…»
Увидев, что Шиш морщит нос, остановился:
– Что, слишком? Ну вычеркни про требуху и семью! Девлет-Гирей Москву сжёг за то, что я ему в письме грозил всех его чад на вертелах испечь…
Заметил, что Шиш – в полной запарке: лоб маслян от пота, руки дрожат, глаза блуждают по столу. Разрешил:
– Отдохни! – И махнул Кафтырю: – Продолжай! Ты, немтырь, кремень! – Дождавшись, когда писарь заберёт у Шиша бумагу и перо, воодушевлённо крикнул: – Где стоим?.. Вот! Дальше! «Воистину, тому, кто рыбой торгует, вонючий капустняк жрёт и только о пенёнзах думает, трудно понять тех, кто заветам Божьим следовать желает. Думаешь, пустоглавый лях, нужны нам ваши шпильки, серветки, утиралки, заводилки, побрякушки и всякие игрушки, чему вы нас лишить грозитесь? Деды и отцы наши, слава Богу, без них жили – и мы проживём. У нас всего своего вдоволь, но нам, кроме спасения души, ничего не надобно вовсе. Зачем весь мир обрести, а душу свою нетленную потерять? У нас всё внутри бережно сложено и слажено, а у вас всё ваше наружу, на продажу вывалено, как у пьянца, что ялду вытащил, а посцать забыл. Так и ты язык свой поганый наружу вытряхнул, а обратно вставить не озаботился. Ничего, я помогу тебе его назад задвинуть, по самый стомах, так и быть, попадись только мне на поле брани, пся крев змеиный!» Чем этот баран ещё грозит?
– От мира, мол, отрежу, – напомнил Шиш, украдкой допивая царскую урду.
Рассмеялся:
– «И как ты, Штефка-глупышок, хочешь мою державу, Третий Рим, от мира отрезать, когда она сама и есть – главный мир? И сама решает, кого ей к себе под доброе, тёплое материнское крыло брать, а кого и в помойное ведро бросать, как это с тобой, видать, сделать до́лжно, чтобы ты понял, наконец, на кого тебе дерзать, а кому поклоняться и пятки лизать по чину и роду. Дождёшься, сучкоед шипучий: накажу тебя за твои грязные словеса, напущу на тебя хана Кучума из страны Шибир, благо он давно у меня просится вас пограбить, да я по доброте сердечной его орды через Московию не пропускаю, защищая вас, наших братьев, хоть и блудных. А ведь могу и пропустить! От Яика до Полоцка – всё в моих руках! Вот возьму и пропущу! А кто таков хан Кучум – сам знаешь, не мне тебе объяснять…»
От этих слов развеселился, сорвал с головы скуфью, хлопнул ею по столу:
– А что – ей-богу, пропущу! Ляхи проснутся – а у них под окнами дикие якуты в моржовых шкурах гарцуют! Уж они вам покажут сеймы да краковяки танцовые на цырлях-манирлях! Сперва всех мужиков перебьют, потом баб перенасилят, дома ограбят и сожгут, детей в полон уведут…
Шиш поддакнул:
– Истинно! А когда Кучум, гружённый ляхским граблом, назад в Шибир потянется – мы его и того… Выжмем досуха! – И покрутил кулаками, словно курицу удушая. – Наша земля! Что хотим – то и делаем, кто нам указ?
– Это как получится… Всё в руках Господа Живодавца! – рассеянно ответил, дивясь здравой мысли из Шишовой головы (два дела будет сделано: и Польша руками Кучума обобрана и разорена, и Кучум на обратном пути, усталый и отягощённый добычей, нами ограблен и добит, после чего можно и Польшу, и Шибир под свою власть брать!). – Пиши далее, потом передых будет. «Смотри, Штефанче, тебе решать: быть тебе в неге и холе – или ютиться в худой доле! Не забудь: за двумя зайцами погонишься – ни одного кабана не поймаешь, а ко льву в пасть легко угодить можно! И будет там тебе жарко, ох жарко, ты меня знаешь, я люблю погорячее! Кто меч поднимает – от меча и гибнет, ибо карать и миловать только Господь Зиждитель право имеет! А тебя, видно, уже покарал, дурной морок на тебя наслав, раз ты на меня дерзать вздумал!»
Замолк, поигрывая чётками, пока Кафтырь дописывал и исправлял.
– Готов? А ну, перечти!
Кафтырь сконфуженно развёл руками.
Засмеялся:
– Ах, бессловесен же, я и забыл! Жаль, нет святого среди нас – отомкнуть тебе уста! Да и надо ли? Ну, дальше тогда пойдём… Скоро уже… Готов? «Иди ко мне, пока я не передумал! Мой народ – добр и смирен, приветлив и ласков, нежен и простодушен, с другом он – друг, сердцем ему предан. Но трогать себя не даёт. Чуть тронул – держись: обрушится как Божья кара, поразит во все глубины, испепелит, камня на камне не оставив, ибо ведёт его в бой за правду не кто иной, как грозный воевода Михаил-архангел. А он шуток не понимает, даром что ангелу Деннице родной брат. Но Денница отпал от Бога и превратился в сатану, вами зело почитаемого, а Михаил-архангел остался при Боге, воссиял возле Него!»
Кафтырь, отложив перо, истово перекрестился. Шиш сделал то же самое.
Подумав, почесал чётками череп под скуфейкой:
– «Вот и я советую тебе: пока ты не отпал от меня, как Денница от Бога, пока не совершил необратных дел, пока ярой опалы я на тебя не наложил по делам твоим, а только сержусь, как отец на нерадивого сына (ты, хоть и болтун, но по сю пору ничего предосудного не успел ещё сотворить), то соберись с мыслью и пойми одно: Польше куда лучше быть в союзе со мной, чем во вражде. Смотри, пользуйся, пока я мило-тихо, добром да сахарным марципаном предлагаю моё государское крыло и моё царское перо. А нет – не взыщи, когда, рыдая, по горелым городам трупы считать будешь. И не говори потом, что я тебя не предупреждал. Имеющий уши – да слышит! А для тех, кто не слышит (или слушать не хочет), в моей державе опытные врачеватели имеются, числом немало: придут к тебе на дом, гвоздищи в уши вобьют, чтоб лучше слышал, в рот свинца вольют, чтоб знал, как со старшими разговаривать! Так-то мы непокорных врачуем – что ж поделать, если всякие балдохи, скареды и киселяи слышать не хотят царёвых слов? А ежели ты скажешь, что ты здоров и тебе врачеватели не нужны, – то мои лекари ведь не по твоему зову, а по велению моей длани приходят. Не хочешь – а вылечат в прах! Стань кротким, как Авель, ибо должно быть тебе известно: один в поле не воин, а путник».
