Крикнув Прошку, велел вести к помойному креслу, но и оттуда продолжал выкрикивать, вперемешку с пердежом, звоном и бранью (опять в кумгане нет воды!).
Будучи возвращён в постели, приказал слуге тереть себе мятой затылок, трепетавший от острых и злых мыслей. Махнул рукой Кафтырю:
– Давай последнее, самое главное! Этому дубу всё надо по полочкам разложить – по-иному не доходит до королобого! «Если не уймёшься, Штефанка, – сомну тебя до лепестковой тонины, сковырну твои костёлы, пожгу города! А если ты, ума набравшись, в союз со мной вступишь, под моё крыло впорхнёшь – то станем мы такой мощью, что ниоткуда враг нас сразить не сможет, даже вякнуть побоится, видя нашу могутность. Не забывай: без друзей да без связи – что без мази: скрипит не гладко и ехать гадко. И помни: погонишься за большим – и малого лишишься. А вместе мы – сила! Будем сидеть себе в уюте и складывать песнь к Небесному престолу, как древние пророки делывали: “Все народы окружили меня, но именем Господним я низложил их! Окружили меня, как пчелы соты, и перегорели, как огонь в терновнике! Именем Господним я низложил их! Господь – сила моя, Господь – моё спасение!”»
Последние слова пропел громко и чисто, мерно поднимая голос, но постепенно съехал обратно к ровной речи.
– «А засим мира и добра нашим народам желаю! Тебе протягиваю руку братской помощи, дабы вытянуть из болота стыда и вернуть под крепкую длань московского престола, ибо и блудный сын был прощён, и заблудшая овца помилована. Нам только того и надо, чтобы мир и спокойствие среди подданных нам народов царили. Божьим изволеньем мы, и никто иной, поставлены нести тяготы державного средоточия, и не ропщем, не стонем, а влачим вручённое нам Господом ярмо молча и почтительно, как и надлежит идущим за Христом и живущим во Христе смирным чадам мира сего, аминь! Писано с болью сердечной и скорбью душевной в Александровой слободе, в лето 7083, в октябре, на 41-й год нашего государствования, а царствования нашего: Московского – 28, Казанского – 24, Астраханского – 21…»
Выпустив из себя всю свору бранных крепких слов, освободившись от гнева, удовлетворённо откинулся на подушки, велев Кафтырю переписать всё набело.
Кафтырь стал неспешно собирать листы. Раскладывал, просматривал, даже и с некоторой усмешкой, что не укрылось:
– Что? Плохо писано? – Кафтырь сделал рукой какое-то давящее движение. – Что, слишком грубо? Зло? Перебели в единое, потом поправлю, ненадобное вычеркну, смягчу… Поди сюда! Суй руку! Бери не глядя! – Приоткрыл кису с монетами.
Кафтырь просунул свою мосластую, поросшую чёрным волосом руку в устье кисы, вынул деньгу – малый гольд-талер – замер, не зная, брать ли так много или положить назад.
Засмеялся:
– Бери! Тут всякой деньги намешано. Мог золотой взять, мог и алтын, как повезёт.
Видя, что Шиш завистливо косится на его руки, он пробурчал:
– Что, и тебе? – побренчал в кисе и кинул Шишу полушку, на что тот сдавленно напомнил, что писцу Сбышке за это тайное письмо целый золотой было заплачено.
Отмахнулся:
– Не бреши, мухоблуд! Золотой, как же! У тебя губа не дура, а язык – не лопата! Небось, слямзил где-нибудь! В прошлый раз тоже врал, что датскому секретарю целый золотой дал за секретную бумагу, – а на самом деле?
Шиш, сконфуженно поджав хвост, удалился за Кафтырём, поняв, что тут ничего не обломится. Хорошо ещё, что на самом деле не отдал за письмо золотой, как того просил Сбышка, а напоил ляха вмёртвую и обобрал, бесплатно не только письмо, но и два кольца вместе с дорогой меховой шапкой в придачу прихватив. Шапку там же, в Польше, на торжке за полцены спустил, кольца присвоил, а бумагу царю отдал – на что она ещё сгодится?..
Укладываясь поудобнее и отпихивая ногой кроля, умиротворённо думал о том, что письмо надо отложить на время под Библию – а потом перечесть, поправить, подрезать, почистить, как учил Мисаил Сукин: «Ничего не посылать сразу после написания, пусть время вымоет оттуда всё мутное и ненужное, оставит ясное и важное, ибо во гневе говоренное иной раз куда больше вреда, чем пользы принести может». После замкнуть письмо штемпелем и спустить на санный двор. Почтари увезут в Москву, в Посольский приказ, оттуда дьяки отправят с оказией в Краков Штефанке Баторию, по пути кое-кому в польские руки якобы тайно сунув, чтобы письмо к ляхам в народ ушло и ляхи бы узнали, какие послания пишет великий московский владыка их королю, за кого его держит и как трактует, топчет и третирует (тоже учёба Мисаила Сукина: «Нужные бумаги и письма время от времени как бы случайно в боярские и воеводские руки обранивать, а те уж сами – по глупости, подлости, выгоде – дадут дальше другим тайно читать, народ-то наш после татар больше секретным шепоткам по углам, чем громким крикам бирючей по торжкам доверяет…»).
Засыпал в сонных мыслях о том, какая моро́ка быть государским мужем и слова правды себе не позволять, а только то, что выгоды несёт: «Господи, ведь за это будет горькая расплата: беси клещами мой лживый язык терзать будут!»
В печатне
Прошка и Ониська, едва дождавшись ухода Шиша – без него было куда мирнее! – собрались в печатню.
По дороге Прошка сварливо ругал за глаза сего настырного шалопута за то, что тот вечно в подарки великому государю всякую дрянь волочит, вот как этого кроля зловонючего. А государь и рад, прямо как дитя малое, готов за щеку спрятать, о чём и сам не раз говорил: люблю, дескать, подарки, ибо, в сиротстве вырастая, был зело ущерблён, ущемлён и держан за убожайшую чадь, словно не царь, а выломок из семьи.
– А Шиш больно уж паратый! То одно из-за межи приволочит, что к беспокойству приводит, то другое глупое. Вот как с той огромадной курой, будь она неладна… Что за кура? А такая, что ты и не видывал, и видеть не след, не то глаза на лоб полезут!
Оказывается, как-то привёз неугомонный Шиш из Фрягии в бочке со льдом великую куру в пуд весом. И утверждал, что это вовсе не кура, а новая птица пуляра из Америки, вкусна и полезна, все короли сей время её жадно кушать и хвалить изволят. «А что страшна с виду, жираста и на клюве розовое муде болтается – так это ничего, – кричал Шиш. – Свинья тоже не особо лепа да пригожа, а уплетаем же за обе щеки!»
– И чего, вкусна, того, птица?
Прошка, раскладывая на столе чернильную утварь, злорадно усмехнулся:
– Так вкусна, что не дай тебе бог пробовать! Какое там! Сгорела! И нас всех чуть за собой в смерть не забрала!
Оказалось: когда эту злосчастную пуляру принесли в кухарню, то повара стали щупать и рядить, где и как её готовить: в печи, в казане, на углях, на вертеле? Варить, жарить, томить в травах? Решили жарить – огонь всё берёт! Отморозили, яблук со сливами напихали в полое брюхо и в печь кое-как на лопатах сунули. Запалили малый огонь. Ждут. А пуляра треклятая стоит и стоит, и ни в какую, хоть бы хны! Сырым-сыра́ – не проколоть! А государь послов на обед пригласил, хвастанул, что угостит чем-то особым, хотя стольник с кравчим отговаривали его от этой затеи: не лучше ли наши отеческие закомурные блюда сготовить? Их умеем кухарить, а из этой куры-горы неизвестно что получится!
