Но что-то мешает во рту – волос на язык попал?
Так и есть. Волос. Но что это? Тянешь-тянешь – а он не кончается, не рвётся! Прочен, хоть и тонок! Господи, что за наказание?
Икая, с вытекшей на подбородок слюной, попытался рвануть волос посильнее, но только вымотал ещё с десяток колец в общую кучу. Целый клубок на земле змеится! Во́лос в куче тёмен, как паутина. И не разорвать! Нож нужен, кусачи, серп, коса, что-то острое – а где взять? Что делать?.. Сидеть ждать?.. Бог знает кого дождёшься… Нет, идти, выходить, спасаться! Раз дорожка ухожена, то и люди недалеко – кем-то же она выложена? Но кем? Если людьми – ещё полбеды!..
Поднялся, забрал с земли моток, кое-как обмотал вокруг чресел, поискал хотя бы палку, от собак отбиться. Но всё подметено, кустарник затейливо выстрижен зелёными хохлами. Значит, кто-то всё это мёл и стриг. Но вот кто?..
Вдруг слышит неблизкий, но явный женский смех, вскрики:
– Oh, wonderful, glorious! – Шорохи, восклицания: – My gardener is a real magician! Great! Beautiful!
[120]
Оторопел. Фраз не понял, но два последних слова – «грейт» и «бьютифул» – часто слышал в Москве от бритских послов. Выходит – он в Англии?..
Господи, когда, как?.. Сонным отваром опоили? Во сне вывезли?.. Что со мной?.. Где я?.. Это что, замок или тюрьма?.. Но какие бабы в тюрьме?.. Нет, сад!.. Застанут меня – а я гол, как пёс шелудивый… А ну, недруги меня в королевский сад забросили? И там, за кустами, Елизавета со своим двором прогуливается?.. Засмеёт насмерть, по миру повезёт в клетке с головастыми карлами – глядите на дикого московского владыку, чресла власами опутаны!.. Бежать!..
Тут женские возгласы стали ближе:
– Oh, beautiful!
«Господи! Опять проклятый “бьютифул!”» – принялся судорожно дёргать волос и сумел-таки разорвать его.
Но смешки – совсем рядом, за кустарником:
– I have not had such a flower yet!
[121]
Подхватил моток, готовясь бежать, как вдруг увидел сквозь ветви кустарника, что это Евдокия Сабурова! Да, то она!.. В монашеском одеянии! Это её точёный носик, высокий лоб, нежный подбородочек… А рядом – что-то тёмное шевелится, словно медведь в накидке… Да как она тут, в Англии, одна, сама, оказалась?.. Как перебралась?.. И уже по-аглицки бойко шпарит!.. Где научилась?.. Бьютифул!.. У!.. Бежать!..
И, дико оглядываясь, удерживая руками моток вокруг чресел, враскоряку, словно голая кривоногая обезьяна, ринулся прочь, но поскользнулся в луже и рухнул ничком…
…Проснувшись, некоторое время лежал, прислушиваясь к себе, ощупывая локти, колени. Особых болей не было, только елдан чесался и свербил, хотя шанкра стала как будто помене.
«Язвой меня Господь наказал – что это, как не Божья кара? Кара, да ещё какая! Кара коварна, невидима, смертна… Не до Сабуровой, когда на елдане такое непотребство! О архангел грозный Михаиле, воитель сильный, справедливый, правый, вымоли для меня пощаду! Ты же видишь – я стал кроток и тих, ласков и добр, раскаян в грехах! Попроси у Господа для меня исцеления – мне ещё так много надо сделать! Я в сей же миг ушёл бы в скит грехи домаливать, но на кого несчастное царство оставить? Оно защиты просит! Людишек моих пощади и спаси – у них, кроме Тебя, в мире заступников нет! Мой народ добр и глуп как дитя! И, как дитя, греха не чурается, но токмо по недомыслию, а не по корневому уродному злу! Да, он бывает груб и плох, но внутрях он тих и кроток! И благостью своей готов всех щедро одаривать!» – сполз он с постелей на колени, продолжая жаркий шёпот.
Иконы молчали. Зато из тиргартена донёсся тигриный рык. Счёл это хорошим знаком, хотя и было известно, что тигр Раджа к старости стал забывчив, путал день и ночь, рычал невпопад, пугая бабью половину.
После молитвы принялся копаться в одежде. Для той задумки, что у него возникла, надо одеться понезаметнее: по-простому, по-людски, по-слободски. Да, народ глуп как дитя, его в узде держать надо, а выпустишь – не поймаешь…
Где длиннополый тулуп, ещё от батюшки Василия перешёл, в нём батюшка на соколиную охоту ездил? Найден. К нему – любимые пимы. Заячий треух выбран из короба со старыми вещами, раздаваемыми по праздникам в острогах (туда шла вся драная одёжа и отставное постельное бельё, худая обувка и ломаная утварь без острых углов). Захватил домашнюю клюку попроще. Стянул кое-как с пальцев перстни. Пихнул за пазуху пятипалую нагайку, подарок Малюты, – на «пальцах» нагайки вместо свинцовых грузил вшиты острые многограны-изумруды.
По чёрной лестнице очутился во дворе, где, нахлобучив до глаз шапку и подняв ворот тулупа, через тайный лаз незаметно покинул крепость.
Идти по молодому снегу было легко и нескользко, но всё равно щупал посохом дорогу от ямок – недолго в пережабине ногу подвернуть.
Крался вдоль крепостной стены, поджимаясь к ней.
Было рано и морозно. Только-только темнота начинает разговляться светлым туманом. Тихие слободские избы с серыми уютными, сонными, недвижными дымами из труб. И звёзды не ушли с небосвода, только побелели, утеряли блеск.
И, усмехаясь, думал, что если верить тем, кто говорит, что земля крутится вокруг себя и солнца, то как тогда небо – стоит на месте, как шатёр, или тоже вертится? И каково Богу в такой вечной круговерти пребывать? Зачем? К чему?..
Так добрался до угла. Дальше – поворот, а там – главный вход в крепость. Надвинув шапку поглубже и сильно ковыляя, жалкий нищий хромец, он подобрался к воротам. По обе стороны на лавках сидя спали стрельцы. Огонь на гауптвахте приспущен.
Только хотел незамеченным проскользнуть в полуотворённые створы, как один стрелец выбросил перед ним алебарду:
– Стой! Куда? Кто таков? Стоять, не то снесу!
Второй тоже встрепенулся и нелепо замотал головой со сна.
Узнал их – Степан Бадлатый и Пафнут Щетинин.
Топчась на месте, не забывая прихрамывать и отворачивая лицо, высоким жалким шипучим голосом проскулил:
– Не узнали, родненькие? Я – кучер Ионка, из слободы, денно и нощно зерно во крепость вожу для хлебницы…
Стрельцы огрызнулись со сна:
– Чего тебе? Кто таков? Какое там сюда, в такую рань? Где зерно, сани?
– Зело дщерь мою повидать надоть… Матери евонной, жене моей, плохо, помирает… Мне б только пару слов балакнуть… – продолжал прикидываться, спешно выковыривая из головы самые простецкие слова.
– Подорожная есть? Нет? Не велено без подорожных, пшёл прочь! – Степан слегка ткнул настырного старика остриём алебарды, а второй, Пафнут, зевая во всю глотку, добавил:
– Иди отсель, страхолюд, не то худо будет.
