Опустив лицо, стал копаться в тулупе, жалобно приговаривая:
– Да ребятушки, да миленькие, неужто ж у вас матерей нет? Пустите два слова молвить – дщерь моя Еленка в портомоях при крепости состоит… Матерь ейная, жена моя, помирает, слово последнее дщери вручить хочет… Что, у вас души нет, сердца окаменели?
– Не велено пускать. Бумаги есть пропускные?
На это, бормоча в бороду: «Да что ж я, обычаев не знаю?» – вытащил алтын и повертел в дрожащих пальцах:
– Вот… Не побрезговайте, не обижайте старика!
Степан покосился на монету, взял, подкинул щелчком:
– Чего хорошей деньгой брезговать? Да и старика уважить надо. Иди, пёс, только тихо и быстро, чтоб ни одна мышь тебя не учуяла… – и оттянул алебарду, давая проход.
– Аха-ха, я быстренько, яко мышка-норушка…
Однако Пафнут вдруг опустил свою алебарду:
– Алтын? Ему? А я что, рыж? А мне?
Подавляя вскипающую ярость, фальцетом выкрикнул:
– А вы подели́тесь!
Но Пафнут смежил глаза, качнув головой:
– Алтын делить нельзя. Или мне тоже давай – или проваливай!
Тут уж не выдержал, сорвал с головы треух, швырнул его в лицо Пафнуту и, цепко перехватив клюку обеими руками, огрел ею наглого стрельца, завопив на него зверем, до красной ряби в глазах:
– И тебе, пёс, дам! И тебе, матерь твоя блуда! Вот вам, аспиды, ехидны, выползни адовы! – Удары сыпались и на Пафнута, и на Степана. – Предатели! Сколько вас ни вешай, всё толку нет! Псы кровососные!
Узнав царя, стражи кинулись на колени и, закрыв головы, закричали:
– Прости, великий государь, бес попутал! Старика уважить хотели! Прости, сатана обуял! Помилуй!
Но уже не мог остановиться – дубасил клюкой, потом выхватил нагайку и стал ею хлестать по спинам – стрельцы так и лежали ничком в снегу.
Видя, что от этого толку мало и плетью тулупов не перешибить, схватил со снега алебарду и занёс было, примериваясь, куда бы лучше воткнуть. Но из гауптвахта выскочили стрельцы и, не узнав царя, вырвали у него алебарду, свалили в грязь, стали пинать… Тут Степан и Пафнут наперебой завопили:
– Стойте! Не сметь! Это государь! Иоанн Васильевич! Поднимай! – а сами отползли на брюхах, как собаки от волка, не зная, что делать: помогать поднимать или бежать от царского гнева. Хотя куда? Всюду достанет!
Где-то залаяли собаки. Кричала стража. Выли в слякотной грязи избитые нагайкой мздоимцы. Стрелецкий голова Захарий Хрипунов без шапки стоял возле гауптвахта, схватившись за бороду и с ужасом понимая, что́ может за этим воспоследовать.
Стрельцы с опаской усадили царя на скамью. Он силился встать, но ноги скользили, не слушались, падал назад на скамью, ругался, стегая нагайкой направо и налево, куда доставал, – только уворачивайся:
– Перебью всех! Гады непотребные! Хуже ляхов и шведов свою родину изнутри изъели! А если это не я, а татарин или черкес шёл меня убивать? Или лазутный лях? Или сам Кудеяр? Тоже так бы пропустили – за деньгу, за копейку? Вот Бог наградил вороватым народом! Как же вас не казнить, когда вы человечьей речи не понимаете? Вон псы и то умнее вас! – указал нагайкой на собак, что стояли за воротами и гавкали на шум, не решаясь подойти. – Собака там не гадит, где обитает, а то место блюдёт, холит и лелеет! Пёс поест, сколько надо, – и дальше работать пойдёт, а вам, треклятым, всё мало! Главное, дал алтын – нет, давай два! А дашь два – и три захочется: нам двоим и начальнику! Что мне, немцев да богемцев на ворота ставить? Пусть наёмники охраняют? Стыд и позор такой державе! Мне не нужны худые вратари! Продам вас скопом в рабство турке – другим неповадно будет гадить! Всех, всех продам! Зараз, скопом, весь полк!
Стрельцы взвыли – угроза была исполнима, как и всё, говоримое великим государём: для его слов и дел преград нет.
Довольный, видя их испуганные лица, стал грозить нагайкой:
– Мне выгода будет вас продать: и от измены избавлюсь, и деньжат поднакоплю, чтобы наёмников вместо вас нанять! А вас пошлю Гирею в подарок: у него как раз сынок женится, вот и кстати будет! Бери, эфенди, брат Гирей, вот тебе от меня стрелецкая сотня, делай с ней, что хочешь! А он уж сделает… Чего примолкли, иуды-продажники, прихлебаи сатанаиловы? – поднял голос, хотя и знал, что взбучки хватит ненадолго, потом всё пойдёт по-старому.
Отдуваясь и утирая рукой голый череп, заметил среди стрельцов Шиша:
– Федька! Шапку подай!
Шиш, грубо распихав других, кинулся в снег, заграбастал шапку, словно её кто отнимал, обтряс и обдул, подал с колен:
– Вот, государь! – на что вдруг получил злобную выволочку:
– И ты не лучше – такой же живоглот! Тебе лишь бы красть и грабить! Смотри, тартыга
[122], доиграешься до ви́ски! Пальцем не шевельну, чтоб спасти! А вы, царепродавцы? – обратился к Степану и Пафнуту, сидевшим в грязи. – Ежели здесь, у меня под носом, такое непотребство творите, то чего от уездов и далёких городов ожидать? Воистину Содом и Гоморра суть моя держава! Ни меч, ни сахар её не берут! Бьюсь как рыба об лёд, да всё без толку! Степана и Пафнута – на скотный двор, по три дюжины батогов каждому, а потом – в подвалы, пока волосы до плеч не дотянут!
Назидательно потряс нагайкой в сторону стрелецкого головы:
– А от тебя, Захарка, такой подлости не ожидал! Что будете делать, когда меня тати зарежут? Ничего, поплатитесь! Шиш! Бери Захарку! Сперва дать горячих шомполов, сколько не жаль, но не до смерти, а потом – в граничные войска, пусть по болотам своей прытью позор смывает! А дальше – как Богоматери угодно!
– Спаси Бог, отец родной! Учи нас, неразумных! Кто, кроме тебя? Благодарствую за милость, великий государь! – бухнулся на колени пузатый голова, рад тому, что не тут же казнён, что бывало сплошь и рядом, когда государь ловил измену, внезапно, самолично и тайно проверяя посты, суды, лавки, Приказы… Но ныне государь милостив, дай Бог ему здоровья! Может, после шомполов и передумает отсылать, тоже бывало…
В это время, проскочив мостки, подъехали добротные сани, встали возле ворот. Из-под медвежьей полости с удивлением выглядывал человек средних лет, с аккуратно подстриженной бородкой, в заморской шляпе.
Продолжая кряхтеть на лавке, вгляделся в приезжего:
– Это кого ещё нелёгкая принесла? А, Родя! Биркин! Жду не дождусь! С кем мне в чатурку играть без тебя? Куда запропастился? С чем приехал? Вовремя! А то тут меня обижают, обсиживают, обирают, сам видишь!
Биркин вылез из тройки:
– С любовью приехал, великий государь! Долгих лет тебе, здравия и сил! И дела привёз, и сплётки, и подарки… Кто смеет обижать? – Потом велел одному из стрельцов забрать из саней и отнести во дворец подголовок, обитый полосами лужёного железа (удобный вместительный ларец в виде черепахи, вместо подушки в пути сойдёт), а сам покопался под сиденьем и протянул что-то длинное, завёрнутое в рогожу. – Государь! Это тебе! Я, по делам проехавши, в Москву на миг заскочил – и к тебе!
