Шиш, смотревший сурово и даже презрительно, заметил неопределённо:
– Ежели жену больше государя любишь – то, знамо, к ней сперва заскочишь…
Биркин холодным кивком головы подтвердил:
– А как же! Только моя жена уже полгода в женском монастыре на попечении по болезни… Нет, я лошадей сменил, подарок захватил – и сразу сюда. Прими трубу, игруню занимательную!
Забыв об избитых стрельцах, так и сидящих в грязном снегу, схватил поданное. Извлёк из рогожи футляр, из него – трубу наподобие подзоровой: обтянута кожей, где вытеснены рыцарь с копьём, маг в колпаке на лугу. Красиво! Лепо!
Приложил к глазу – и на душе стало легко от разноцветья. Узоры катались и строились в цветные картины, если трубу крутить так и сяк.
– Ну, Родя, угодил! Угодил! Где взял?
Биркин исподволь со скрытой усмешкой прошёлся взглядом по Шишу:
– Купил в Москве – не украл же? Сие есть фройлихе тубе, по-нашему – труба-веселуха. В Амстердаме делают для потех. Я, когда был в Голландии, не успел купить, а ныне в Москве у торговца Ван Хаарлема, что при посольстве пасётся, взял.
Шиш вдруг довольно зло прервал его, ни к кому не обращаясь:
– А отчего это одних в сраную Польшу посылают кислый капустняк жрать, а других – в Голландию, где все в игрушки играются?
Отмахнулся от Шиша, рассматривая подарок и бормоча под нос, что и у него в детстве такие игралки были: один полый брусочек, с одного конца стекло выпукло огранено, через него всё далеко видно, с другого – стекло вогнуто, через него всё близко, словно на ладони рассмотреть можно… И ещё стеклянной шар, где дева с младенцем восседает на осляти. Если шар всполошить, то снег начинает носиться в шаре, как в угаре. Немец-пастор в Воробьёве подарил, а Ванька Воротынский, идол, ножищей раздавил, когда царские палаты без зазрения совести грабил со товарищи… А он, Иван, мал был, сделать ничего не мог, спрятавшись в шкап и там смертного часа от их подлых рук дожидаясь…
Наглядевшись в трубу и сунув её в рукав тулупа, обвёл глазами людей. Все молчали. Заметив, что Шиш смотрит волком на Биркина, решил развести их:
– Шишак, веди этих молодцов на батоги. А ты, Родя, иди отдыхай с дороги, позову, когда надо! Объездил все города, как я велел?
– Да, государь, десять городов. В судах побывал, бумаги проверил, жалобы и челобитьё привёз…
Биркин, вытащив из тройки ещё две сакмы, отослал кучера на санный двор, а сам пошёл пешком, но до этого углядел что-то в снегу, поднял:
– Деньга, государь?
Тот усмехнулся:
– А, алтын… Счастливчик, всегда деньгу найдёшь… Себе оставь, дарю!
– Ладанку сделаю и на шее носить буду, – ответил Биркин, поцеловав монету.
Шиш громко прыснул и с размаху швырнул в кучу снятый с Пафнута кинжал:
– Алтын Иуды! Получил – и рад!
– А ну, цыц! Не базлать без дела! – прикрикнул на них, с трудом разогнул затёкшую спину, поднялся с лавки, попробовал идти, но ступать стало больно: колени дрожали, а кости словно вылезали из кожи.
Велено было четырём стрельцам нести царя во дворец. Стрельцы вытащили с гауптвахта допотопные, но удобные носили, бережно уложили на них государя, потащили в крепость, радуясь, что царский гнев прошёл стороной и почти все уцелели.
Когда несли в келью, заметил на лестнице в проёме окна фигуру, но против света не разобрал, кто это, всполошился:
– Что? Кто? Кто там торчит?
Прошка, стоя наверху и озабоченно гадая, отчего на этот раз хозяина несут на носилях, отозвался:
– Это лях, Принс Данила. Как его вчера привезли, так и сидит тут всю ночь. Я ему говорил, чтоб спать шёл, он – ни в какую: «Вдруг-де я царю нужен буду»! А ты куда смылся так рано, не поевши? Бомелий же говорил – натощак не шастать!
Огрызнулся:
– Не твоё псиное дело… Постели готовь! А, Принс… Приму, пусть ждёт за дверью… Да обыщите его как след – нет ли кинжала за пазухой? А то принцы всякие бывают, навидались вдоволь…
В келье дал Ониське снять с себя тулуп и пимы, переоблачился в сухую толстую рясу, шитые серебром мягкие чёботы, велел подкинуть дров в печь, пыхтевшую возле двери в мыленку, и ключом открыл рундук, где сохранялся лубяной короб с его крестами. Начал рыться в них, чтобы перед иноземцем в надлежащем виде явиться.
Самый любимый, тельный, крест был сорван во время грабежа на дороге. Этот, что ли, надеть? Золотой, гладок, распятие наведено чернью, снизу лазурь. Или этот, во главе синий яхонт, обнизь жемчужна?.. Вот крест сапфирный, обложен золотом, во главе – образ Спасов. Есть и зелёный, а в нём – громадный изумруд, ещё бабушкой Софьюшкой из Константинограда привезён. Его и водрузим на шею.
Ноги в сухих чёботах оттаяли, тело в тёплой рясе согрелось. Проглядывая сочинения Принса, поел горячий калач, окуная в мёд. Приказал заварить китайскую траву ча. Скинул крошки в ладонь, ссыпал в мисочку перед кролем:
– Поешь, дружок, тайный ангел мой! – Сонный Кругляш приоткрыл глаза, стал слизывать крошки.
Надев на шею поверх креста золотые часы, проковылял к двери, распахнул её:
– Милости просим, любезный фон-барон! Как уж рады видеть вас! Как были счастливы ваши клеветные вирши читать! Чудо, а не писаньице! – И раскланялся нелепо, одной рукой приподымая высокую шапку, а другой делая широкий разворот.
Молодой человек вбежал в келью. С пушком на розовых щеках, статный, в камзоле и ботфортах. Опустился на одно колено.
– Чего так? Второе колено от лжи болит? Ты и на второе уж становись! – с издёвкой сказал и властно задрал за подбородок лицо Принса: – Молод. Говорят, наш язык разумеешь? Откуда? Что? Мать из россов? Вот оно что! Ну, потолкуем… Где и от кого рождён? – Сел на лавку, принялся перебирать чётки, приглядываться к парню.
И всё бы хорошо, одно плохо – по лицу много родинок раскидано! Даже две здоровущие бородавки есть, а знал с детства от волхвов, что через родинки, бородавки, прыщи и прочую нечисть беси душу из человека вытягивать могут, как клещи – собачью кровь.
Стоя и прямо глядя перед собой (знакомые перед поездкой к царю советовали – «льву в глаза не смотреть»), Принс ответил:
– Рождён в Лемберге, проездом…
– Как это – проездом? С телеги свалился, что ли?
Принс рассказал прерывающимся голосом, что мать его из рода Замыцких, из Рязани, в детстве была угнана в плен к османам, там прожила десять лет, пока её за красоту не выкупил голландский купец Ван Принс и не вывез в Утрехт, но по дороге, в Лемберге, у неё начались схватки и она разродилась.
Слушал не прерывая, только заметил, что негоже славянский город Львов немецким именем пачкать. Спросил, как звали мать, не сродня ли матушка Принса боярам Замыцким, что всей семьёй угнаны из Рязани в Тавриду.
