– А много, говоришь, воры у князя Масальского взяли?
Тимоха утвердил кивком и бряцаньем железа: ох, много, говорили! Два полных воза вывезли. И как хитро дело провернули! Узнали, что князь уехать должен. Под видом кровельников, как только Масальский с семьёй отъехал, к нему на подворье явились – дескать, хозяин их нанял чердачную подволоку починить. Слуги-раззявы и пустили, уши развесив. Воры полезли на крышу, принялись там стучать-ходить, а потом во время обеда под предлогом, что у одного из артельщиков вчера сын благополучно родился, вытащили бутыль с бормотухой, куда заранее сонное зелье подмешано было. Ну, слуги без хозяина – что мыши без кошки: похватали кружки, угостились за здравие новорожденца, забурели и повалились в беспробудном сне кто куда. А воры всё спокойно собрали, незаметно через заднее окошко на возы погрузили. И уехали. И след простыл! Слуги очухались – а дом обнесён дочиста! Так бы дело и скрылось, да одного из воров слуги какое-то время спустя случайно на улице опознали и сыскарям сдали. Вот и выявилось всё.
Придирчиво и пытливо оглядывая Тимоху, всё больше был склонен верить ему. Тем более что знал обоих рынд давно, их службу верную помнит.
Скинув на пол недовольно мяукнувшего кроля, сполз с постелей, снял с себя нательный крест и поднёс в вытянутой руке Тимохе:
– Целуй, что правду говоришь! Не боишься? Нет? Так целуй и говори: «Христом Богом Единым и Крепким клянусь, что истинную правду тебе сказал!»
Тимоха, со звоном крестясь и повторив клятву, потянулся к кресту – и не успел коснуться его губами, как что-то чёрное с шумом ворвалось из окна в келью. Тёмный комок стал биться под потолком, шарахаться по стенам. Поднялся воздух, погасли свечи, тёмную келью заполнил шелестящий шорох.
Сжав до боли крест, закричал:
– На помощь! Прошка! Спасите! Хильфе!
[128] – рухнул на постели, закрыв голову руками и зажмурив глаза – ясно привиделось: смерть влетела по его душу и рыщет по углам, слепая! И сама слепа, и всё кругом слепым сделала, чтобы искать легче было!
Вбежали люди. Увидев разгром, учинённый чёрным комом, что прицепился к иконе Богоматери, принялись криками сгонять летучую мышь, пока Ониська, неловко орудуя шваброй, не сбил её вместе с образом – икона сорвалась и увлекла на пол карту из буйволиной кожи.
Вот летучая мышь растоптана и выброшена, окно закрыто, ушибленный кроль вытащен из-под павшей со стены карты. Начали зажигать новые свечи, вешать образа, спотыкаясь о Тимоху, так и стоявшего на коленях посреди кельи, и зло ругая его на чём свет стоит.
Едва пришёл в себя и всё бормотал:
– Беси налетели! Сглаз! Порча витает! Господи! Грехи велики! Образ, карта рухнули! У, знак недобрый! – Потом мрачно уставился на рынду: – Ну, видал? При твоём целовании креста вся смута случилась! Не верю я тебе! От твоего нечестия всё это! Кожан своим влётом дал знак, что ты врёшь и поклёп на Арапышева наводишь, чтобы себя обелить. И Бог твоей клятве не поверил. Нет, не поверил. Поверь тебе Господь – образа бы не посыпались со стен. Нет, они бы от правды воссияли весельем и улыбкой, а не слезами и скорбью залились во тьме!..
Рында молчал, горестно понимая, что из-за проклятой летяги всё пошло прахом. Бестолково оглядывался, словно ища поддержки неизвестно у кого.
Крестясь, сотворив мысленную молитву и успокаиваясь, решил так:
– Вишь, Тимоха, твоя душа – что это окно: чуть отворил – а беси тут как тут! Будешь сидеть пока в том остроге, где был. Воры ещё там? Вызнай у них тайно и подробно – сколько и какого добра они у князя Масальского взяли, где прятали, что Арапышеву говорили и где ныне кольчуга та великая – жаль, если пропадёт, уже потерь не счесть… И мне всё перескажешь, а далее как Бог решит – он главный судия, не я!
– Слушаюсь, государь, исполню! – с готовностью заверил Тимоха, рад тому, что не волокут сразу в петлю, и добавил скороговоркой: – А Дружина от тоски задушился. Сказал: «Тошно мне, что царь мне не поверит!» – ночью кандалы вкруг шеи как-то обвернул – и каюк, задушился… Мы мурмолку у Свиньина спереть хотели… Мы хотели по-простому… со Свиньина, на коне мимо проскакав, на ходу шапку с башки сорвать – и сгинуть… – (это заставило улыбнуться про себя – так и они в детстве делывали: на коне мимо какого-нибудь тучного прожоры, из шинка бредущего, проскакать, шапку с головы сдёрнуть – ищи потом ветра в поле, а найдёшь – попробуй удержи!).
Осматривая кроля – тот отошёл от страха и мурлыкал у него на коленях, – сказал напоследок:
– Я подумаю. А ты пока езжай в Москву, сиди в остроге, уши развесь, вызнай всё… Арапышеву о нашем сговоре – ни слова, молчок! – Порылся в кошеле под подушкой, вынул пару монет, кинул на пол: – Спрячь, в остроге пригодится, жратвы купить. Стража!
– Здрав будь, государь! – припал Тимоха к полу и суетливо, губами, прихватил монеты, прежде чем был уведён стрельцами.
Заботливо ощупывая спинку Кругляша – вот как будто проплешинка малая от упавшей карты, даже капли крови, это не дело, – бормотал себе под нос:
– Здрав будь… Здрав буду, коли такие, как вы, на большой дороге ночью не встретятся… Те гады с меня тоже скуфейку содрали, не побрезговали! Господи Боже мой, за что такие муки? Ну и туполомы кругом! Шиш хочет конторы обносить, эти – алмазы с шапок срывать! Господи! Кого дал в помощники? Одни остолопы, дураки отпетые! Один Дружина Петелин оказался верным человеком, светлая ему память! Надо о достойном отпевании и погребении распорядиться!
…Уже ночь была, а всё сидел в постелях, оборачивая так и эдак неясные знаки и слухи, что вокруг Арапышева давно бродят.
А ведь и раньше было замечено, что Арапышев любит всегда сам ездить на обыски и только своих людей брать. Это ещё Клоп как-то говорил, да не было услышано – ну, любит и любит, почему бы ему не любить? Это его служба! Он – думный дьяк Разбойной избы, что же ему любить, как не обыски, допросы, дознание, сыск? А тут вот оно что! Ведь на обыске можно взять, что вздумается, – а в опись не вписывать, себе оставлять или своим людям рты разными подачными потачками затыкать… Нет, пора всю избу перетрясти!
Надо у Клопа и Третьяка краем выведать про Арапышева. Но… Клоп… Может он быть с Арапышевым в стачке? А ну как на пару у людей добро отымают и промеж себя делят, как это с прежними дьяками случалось? Дьяков-то, того, изжарили живьём, но казне от этого не легче! Нет, нельзя никому доверять – одни плуты, сутяги, вруны, выгодники кругом!
– Эй, кто там! – Заглянул Шиш. – Пошли за Клопом! Пусть срочно приедет! Толмача Бугу вызови! Ты про Арапышева как думаешь? Способен он на измены?
Шиш с готовностью, словно ждал, отозвался:
– А как же! Конечно! Завсегда! Слишком чистенек да гладенек! А на чистоту и гладость деньги нужны. Вот измена и тут как тут! Да и заносчив больно. Я не ниже его по роду, а он меня Шишом кличет, хотя я его Куземой Кондратьичем величаю. А что не отдал в тиргартен? – словно впервые заметив кроля, удивился Шиш. – Я его для зверинца привёз.
