– А куда их? Выбросили на помойку, – равнодушно ответил Прошка. – Чего червей кормить? Ежели я с каждой гнидой к тебе за советом бегать буду – это какая же струшня начнётся?
Плеснул водой в Прошку:
– Врёшь ты всё, печегнёт! Украли небось и продали вещь знатную!
– Вот те крест – червь съела! Кому эти осмётки нужны? Ей-богу!
– Тебе побожиться – раз плюнуть! Поднимай! – Был вытащен из бочки, обсушен, уложен на лавку, растёрт мазями. – И черепуху побрей! – вспомнил.
Прошка с недовольным бормотаньем:
– Недавно ж брили? – Начал на камне точить скребок, да так лихо и широко, что искры полетели.
Искоса глядя на взблеснувшее лезвие, похолодел: ещё обрежет, ранит, уязвит, полоснёт по горлу!
– Не надо! Нет! Брось! – И слуга, ухмыльнувшись, ушёл за чистым исподним.
Скоро, обмочив лысину душистым настоем и украдкой прихватив придумку сэра Чарля Хонсдона, был готов к выходу. Влез в сапоги, захватил посох и отправился один по переходам к государевой трубе – тайному ходу, коий начинался незаметной дверцей возле ледника и, расширяясь, вёл под землёй в слободу. Ход так велик, что по нему в одноколке вполне свободно ехать. Кем построен – неизвестно, но ещё до того, как Александровка была подарена матушке Елене. От стен отходили секретные каморы, полные добра, что в земле не портится.
Пока шёл, думал о том, что полюбовницы человеку не оттого нужны, что так уж хороши, а оттого, что семейная жизнь плоха. И жена Анюша ему уже порядком надоела, в печёнках сидит с её вечно кислым лицом, придирками и мышиной вознёй. А эта весёлая шустрая Еленка – молода, дородна, здоровьем пышет, чистым бельём пахнет! Позвал – придёт, погнал – уйдёт. Над душой стоять не будет, свои выгоды выдаивая или для родни прикупы вымогая, как это Анюша навострилась делать, что понятно, при пяти-то братьях: то одному этого надо, то другому – того. А держава – не богадельня, где каждый притулиться может!
Возле тайницкой каморы сбавил шаг и приник к двери. Звуков не было, но ощущал, что там кто-то есть, с детства всегда умел это понимать.
Вошёл.
Внутри холодновато, горит кривая свеча. Печь, кою Шлосер всегда держал горячей, не топлена.
В полутьме возле ложа стояла женская фигура, лицом к стене.
Обнял её за плечи:
– Яви лик свой, красавица! Разверни рамена! – обернул к себе.
И увидел совсем не то, что ожидал! Старое лицо! Низкий лоб, толстые щёки, тонкие губы, туповатые глазки! О Господи, оборотень, что ли?
Оттолкнул от себя так сильно, что баба, не удержавшись, села задом на ложе.
– Ты кто?
– Еленка… Чья дочь? Звонаря Ивана… Меня стрелец Шишмарёв Фёдор из портомойни вывел и – сюда…
– Вот болван! Балдоха! Ему что было сказано – а он что делает? Фу!
Несколько мигов, глядя сверху вниз на растерянно сидящую бабу, раздумывал, что делать. Хотел было прочь отослать, да пришла мысль опробовать чехол на ней – сам же говорил Шишу, что у всех баб одно и то же меж лядвей!
– Подмывалась сего дня? – спросил строго.
– А как же! – испуганно, не понимая, к чему речь, отозвалась баба. – У нас без этого к белью не подпускают. Зело строго, нюхают…
– Становись тогда на колени, задирай подол! – приказал, откладывая посох и расстегивая кафтан.
– Какое? – не поняла баба.
– Задом ко мне становись, сказано!
Пока та онемело устанавливалась на коленях, задирала юбки, он расстегнул кляпыши на кафтане, задрал исподнее, прижал его подбородком к груди и осторожно, чтобы не растеребить язву, натянул чехол на подвялый елдан. Нащупал рукой скважинку, темневшую меж бабьих ног. Потыкавшись в неё с опаской пальцем, вошёл елданом до взвизга.
После первых качков, поняв, в чём дело, баба стала подмахивать, да так усердно, что чехол вместе с семенем сорвался с елдана и остался внутри.
– Ой, что это? – не поняла баба, ощупывая себя в промежности и топчась на корточках, как курица перед яйцом.
– Вытащи и выбрось! – сказал, замыкая кафтан. – Фряжская игрушка… Чтоб бабам приятно было…
– Чего? Он же холодный и склизкий! А лепо, когда горяч и жарок.
– Вам всё сразу подавай! – усмехнулся, заправляя исподнее и с некоторым смущением думая, что свиной чехол велик для его елдана. Какой же ему впору? Козий – мал, свиной – велик…
Сунув бабе полушку и велев побожиться, что будет молчать (она тут же мелко и яростно закрестилась), отпустил её. Пряча деньги между титек, она напоследок вдруг сказала:
– А не признал меня? Ведь мы дитями вместе играли – ты, Никитка Лупатов, я… Я вам ещё ягоды носила… Не помнишь?
Вгляделся в её лицо, пожевал губами. Да, была такая девчушка! С ними вожжаться всё хотела, а они её не принимали – мальчишкам позор с девками играть! Она всё пыталась выслужиться – а что у неё, бедной, было? Кукла-берегиня без головы, платочек красненький, улыбка на губах – всего ничего… Вот ягоды и собирала с раннего утра, чтобы мальчишек для подмазки угостить, – полные туески приволакивала.
– Так это ты… Сколько же тебе?
– А вот сколько тебе – столько и мне. Сорок пять, поди.
– Да, многовато… Стой! Это тебя мы заставляли задок показывать?
Баба радостно залепетала, закрываясь рукой от смущения:
– Меня, меня, а как же! Было, как постарше стали… Под стену водили, рубаху задирали… И лапали маленько, но не боле того…
Почесал в бороде:
– Вишь ты! Тогда лапали – а сей только час добрался! Ты вдова, что ли? Чья? Ершова? Глеба? Сотника? Как не помнить! Знатный вершник
[138] был, земля ему пухом! Дети есть? Два сына? Отведи в школу музыки, скажи распевщику Голышеву, я прислал. Пусть учатся, авось в попы выйдут. Ну, иди!
Дал ещё монетку, напомнил о молчании. Отмахиваясь от клятв, подождав, пока баба уйдёт, ногой запихнул чехол под ложе и отправился назад той же дорогой, думая, что болвана Шиша надо проучить, что Шиш – это не Федька Басман: тот бы такую страхолюдку ни за что бы не привёл!
И сокрушался о том, что вот, двух женщин любил в жизни – и обе пропали: одна, любимая жена Анастасия, убита ядами, а вторую, Евдокию Сабурову, сам сослал в монастырь. За что? А за то! Если царь говорит, что любит, – зачем кочевряжиться? Царь сказал – Бог сказал! Ну и что – мужняя жена, да ещё царёва сноха?! И сын – мой! И ты – моя! И вся держава – со всеми бабами, мужиками, потрохами – моя! Я – хозяин всей земли! А ты – дура, что не захотела царя на старости лет потешить! Неужто думаешь, что я мужик хуже сына Ивана? Нет, получше многих буду, даром что царь. Царь и есть первый, а остальные ему в подмётки не годятся… Не хотела со свёкром тайно жить – сиди теперь в келье и трубы чисть свечкой, как у вас, белиц, принято… А я буду любить тебя отсюда. Для любви и этого вполне достаточно, не так ли, моя черноглазка-белоснежка?!
