Дядя Петя Лобчинский, двоюродный брат Бориса Николаевича, – самый добрый дядя. Когда он приезжал, для меня наступала полная лафа. Он меня баловал. Привозил с собой веселую жизнь. Праздник. Маленького роста, южный тип. Когда он был в Париже, Нелли Лакьер – уже семидесяти лет – сказала мне, что он – незаконный сын турецкого паши. Во всяком случае он был не то моряк, не то еще что-то в таком духе. Низенький, полненький, как шарик, с очень милым лицом. Потом, по его отъезде, приходили покинутые им дамы, всегда новые. Дон Жуан.
Постоянно стенал: «Ах, какой ужас!»
Он каждый день водил меня в кино и в кондитерскую, давал коробки из-под сигарет. Все тридцать три удовольствия.
У меня сохранилось написанное им после войны письмо, а я ему не ответил. Он жил где-то под Херсоном. Может быть, и женился там.
* * *
Дядя Петя решил повести меня на фильм «Закройщик из Торжка». Мы опоздали, я еще видел какую-то корову. Мы посмотрели и были несколько разочарованы. Досмотрели первые две части и ушли. Из-за разочарования я был не в духе. И он решил пойти еще раз и купил билеты на вторую серию фильма. Я отказался, – сказал, что нельзя. Потом вдруг вспомнил, что мы не видели корову, значит, что-то пропустили.
И пошли (Кторов, Жизнева, Ильинский!) еще раз, и, действительно, оказалось, что мы это пропустили, и тогда я успокоился. «Цветок любви». Ситуация совсем не для меня, и дядя Петя советовал маме не водить меня на этот фильм, потому что я мал для него.
Он приезжал довольно часто.
Сочинение
(Монолог С. Т., прерываемый игрой.)
Сочинять я начал в Одессе. Папа затыкал уши, а мама сказала: «Пускай играет», – и я стал сочинять. («Я не навязываюсь вам с моими сочинениями?» – спросил С.Т. – Я бурно возражала и просила его продолжать и рассказ, и игру. – В. Ч.)
Мама все же была очень умная.
«Птички» – это первый опус. А потом, когда появился Шрекер, произошло мое падение, потому что я потерял себя.
Сонаты, первая, вторая (в десять лет), соната третья, соната пятая сразу! А четвертой не было. Опера «Бэла».
А вот мой последний опус. «Море» (играет) ни на кого не похоже.
Загадочная Фатьма, – ее тема.
– Это мамино. «Светик рассматривает камешки». Очень мило, – во всяком случае, для дамы.
С.Т. играл свою балетную музыку:
– Вот кошмар, это уже падение.
«Утренние птички», опус 1. (Искал, нашел. Играет.)
Начинается с громкого аккорда. Хоть и звукоподражательное, но ритмически изысканное. С фантазией. Нарастает хор птиц – кто-то солирует, попроще и посложнее. Кончается соло. Солнце взошло. Папа, наверное, не очень хорошо записал, но я, видимо, так играл.
«Вечер в горах» – лирическая пьеса, совершенно, по-моему, своеобразная, со сложными гармониями. Повторяется мелодия с интересным кадансом.
И я, и они немножко думали, что я могу быть гениальным композитором.
«Море», «Весна» – такие названия.
«Перед танцами» – бравурная пьеса, с размахом, сменой настроений и состояний.
«Дождик» – по-моему, написан под влиянием Житомира, где дождь как зарядит, так и идет целую неделю. (Играет.)
– Вот видите, написано: «Играть медленно, сонно». Описывается в сочинении не «дождь», а дождливое настроение, состояние.
(Даже в этой детской музыке такие же неожиданности, как и в игре. Гармонические смены состояния. Всегда удивительный конец. – В. Ч.)
– Прояснилось в конце, дождь прошел.
– Соната Третья – одночастная (сочинено позже), – видите, написано «Грандиозно» (grandioso). (Играет.)
Влияние бетховенских речитативов. Семнадцатой Сонаты, – сказал С.Т., не прерывая игры. – Все же в русле немецкой романтики. Не русская музыка.
– «Индейский замок», 1924 год.
Я начитался романов, все было кукольное. Как Пятница и Робинзон Крузо. Ах! Я же не в тех очках, дурак! Потому и не вижу ничего.
Первая сцена. Пожар в индейском замке. Довольно веселая зарисовка. Это как раз немножко русское. Использование гамм для изображения огня.
Вторая сцена. Борьба с европейцами. Вроде победа. Во всяком случае, не страшная. Вы сейчас очень удивитесь. Европейцы, видимо, чинные, цивилизованные. Индейцы отвечают мощью.
Третья сцена. Суд и поцелуи. Какие-то ритуалы, туземные, черт его знает. (С.Т. играл все с огромным увлечением.) Много, как и везде, fff.
Четвертая сцена. Торжественный марш. Совсем особенный. Марш только ритмически, а так волнующая пьеса.
Пятая сцена. Танец индейцев (имел бешеный успех, кстати, на том вечере, когда я играл у Майор).
– А вот я уже совершенно во взрослом состоянии решил написать пьесу для сына Филатова. Это – с расчетом, от ума, нарочно, для детей, лет в 20. Сын Филатова занимался музыкой.
Папа очень хорошо играл, в общем, близко к Нейгаузовскому направлению.
«Танго». Я написал его в девятнадцать лет – нет, в двадцать один. Огромные интервалы, все аккорды в объеме минимум ноны. Я говорил всем, что это не моя музыка, и все страшно восхищались. Это, конечно, салонная пьеса. По-моему, некая ностальгия по шику Вены. Испания, Гранадос.
«Фантастический танец» – не дописал.
«Романс», мне было шестнадцать лет, 1931 год. Собственно говоря, это не романс, а отрывок, экспромт. Начало медленное, импрессионистическое. Но в это время я уже кое-что знал, конечно. Другую музыку.
«Вальс» в двенадцать лет, в 1927 году, терцовый, отточенная форма. Другой период: наивный.
«Фокстрот» – апофеоз нэпмановской Одессы. Эпопея.
1. Фокстрот еврейский (в одиннадцать лет).
2. Фокстрот, который всем нравился (в двенадцать лет).
(В обоих бешеный темперамент.)
«Кольцо» – девять лет. Довольно оригинальное оперное вступление. Какой-то Пуччини.
«Бэла» – одиннадцать лет. Начало: Кавказ и так далее. Под влиянием «Аиды».
Остановились на «Рассказе Казбича».
– И вы сами в детстве это все играли? – спросила я, не веря своим ушам.
– Ну а как?.. Кто же играл?.. Конечно, я…
В этот день С.Т. ждал моего прихода с уже приготовленной стопкой нот, – она лежала на рояле. Во время рассказа он то и дело присаживался к «нашему» столу, чтобы сказать два слова, потом убегал к роялю и играл. Все эти часы меня мучило сознание, что я – не Мильштейн, не Мазель, не Коган. Рассказ я записывала, как всегда, в своей тетради, а музыку – многое – на магнитофон, который незаметно поставила в уголке двери, ведущей в «зал».
