Он предпочёл умереть.
Глава XXI. Дом без хозяина
Около полуночи
Примерно через час после его кончины приехал родной брат Анны Григорьевны – Иван Григорьевич Сниткин. Он прибыл из Москвы – повидаться с сестрой – и совершенно не ведал, что окажется первым из тех, кто явится к телу.
Подъехав к подъезду, брат, как пишет Анна Григорьевна, «с удивлением заметил, что все окна нашей квартиры ярко освещены, а около входа стоят два-три подозрительных лица в чуйках». Нет, это не были переодетые полицейские агенты: одно из лиц побежало за Иваном Григорьевичем, шёпотом умоляя его похлопотать о том, чтобы заказ достался именно ему.
«– Что такое, какой заказ? – спросил ничего не понимавший брат.
– Да мы гробовщики, от такого-то, так вот насчёт гроба.
– Кто же тут умер? – машинально спросил Иван Григорьевич.
– Да какой-то сочинитель, не упомнил фамилии, дворник сказывал…»
[1334]
Дворник – теперь нам известно имя: Трофим Скрипин – был уже в курсе.
В курсе был и Суворин: он – настоящий газетчик – явился около полуночи, на полсуток опередив остальную газетную братию. Именно ему принадлежит своего рода уникальный репортаж об этой ночи.
«Я вошёл в тёмную гостиную, взглянув в слабо освещённый кабинет…
Длинный стол, накрытый белым, стоял наискосок от угла. Влево от него, к противоположной стене, на полу лежала солома и четыре человека, стоя на коленях, вокруг чего-то усердно возились. Слышалось точно трение, точно всплески воды. Что-то белое лежало на полу и ворочалось или его ворочали. Что-то привстало, точно человек. Да, это человек. На него надевали рубашку, вытягивали руки. Голова совсем повисла. Это он, Фёдор Михайлович, его голова. Да он жив? Но что это с ним делали? Зачем он на этой соломе? В каторге он так лёживал, на такой же соломе, и считал мягкой подобную постель. Я решительно не понимал. Всё это точно мелькало передо мной, но я глаз не мог оторвать от этой странной группы, где люди ужасно быстро возились, точно воры, укладывая награбленное. Вдруг рыдания сзади у меня раздались. Я оглянулся: рыдала жена Достоевского, и я сам зарыдал… Труп подняли с соломы те же самые четыре человека; голова у него отвисла навзничь; жена это увидала, вдруг смолкла и бросилась её поддерживать. Тело поднесли к столу и положили. Это оболочка человека – самого человека уже не было…»
[1335]
Самого человека уже не было, но весть об этом ещё не успела разнестись по Петербургу. Суворин поспешил в редакцию, чтобы не опоздать с некрологом; разъехались и остальные знакомые. Заплаканные дети спали в детской. Бодрствовали только вдова, её мать и брат. К часу ночи, говорит Анна Григорьевна, «усопший уже возлежал на погребальном возвышении посредине своего кабинета… С глубокою благодарностью судьбе вспоминаю я эту последнюю ночь, когда мой дорогой муж ещё всецело принадлежал своей семье…»
[1336]
На следующий день, 29-го, Достоевский семье уже не принадлежал.
Не дом, но храм
В четверг 29 января неторопливые «С.-Петербургские ведомости» наконец-то известили своих читателей (двумя строчками на третьей полосе): «Ф. М. Достоевский сильно занемог вечером 26 января и лежит в постели»
[1337].
Между тем он уже лежал на столе.
«Голос» и «Новое время» успели сообщить о кончине – в траурных рамках на первых страницах – и даже поместили некрологи.
«Он рано умер, – писал «Голос». – Ему было всего 58 лет (пятьдесят девять. – И.В.). О нём нельзя сказать, что он совершил “в пределах земных всё земное”. Он совершил много, но не всё…»
[1338]
Суворин, приехавший в редакцию прямо из Кузнечного переулка, едва ли не продиктовал наборщику свою ночную статью.
«Сегодня не стало Достоевского, – пишет Суворин, – искреннейшего и благороднейшего служителя правды. Он угас в три дня, угас в цвете таланта, в полном расцвете надежд на дальнейшую деятельность, на борьбу, на защиту дорогих прав русского человека»
[1339].
Это было начало. Сутки спустя лавина редакционных и подписанных статей, информационных заметок, комментариев, некрологических стихов и репортажей хлынет на страницы русской прессы и сильно потеснит все остальные новости.
С утра 29 января он уже принадлежал всем.
Скульптор Л. А. Бернштам поспешил снять с него посмертную маску. Позднее приехал Крамской и стал набрасывать портрет. «Насколько я могла видеть, – пишет Е. А. Рыкачёва, – портрет выходил очень похожим; страшная была эта картина – с одной стороны с него писали портрет, а с другой – стоял пономарь и читал по покойнике»
[1340].
Портрет удался художнику: голова Достоевского покоится на подушке, по которой расходятся живые складки (гроба ещё нет); может быть, поэтому кажется, что и сам он – жив.
О том необычайном впечатлении, которое производил покойный, с поразительным единодушием свидетельствуют все очевидцы.
Суворин: «Мы видели его сейчас около полуночи. Его только что обмыли и положили на стол. Он лежал, как живой. Бледный, спокойный, он точно спал»
[1341].
Анна Григорьевна: «Лицо усопшего было спокойно, и казалось, что он не умер, а спит и улыбается во сне какой-то узнанной им теперь “великой правде”»
[1342].
Любовь Фёдоровна: «Казалось, он спит на своей подушке, слегка улыбаясь, точно видит что-то очень хорошее перед собой»
[1343].
Е. А. Рыкачёва: «Лицо его необыкновенно покойно и нисколько не изменилось…»
[1344].
К. П. Победоносцев: «Он кажется, как живой, с полным спокойствием на лице, как в лучшие минуты жизни»
[1345].
К. П. Ободовский: «Писатель лежал в гробу, как живой, черты лица его не изменились»
[1346].
