В них запечатлён уровень понимания.
Что нас собрало здесь, пред вырытой могилой,
Пред прахом дорогим?.. О, братья! этот час
Воочью показал с неотразимой силой,
Что теплится любви святой огонь у нас!
[1449]Схема большинства стихотворений примерно одинакова: покойному воздаётся за его многострадальную жизнь, упоминается о его сочувствии к «меньшой братии», проповеди любви и т. д. и т. п. И, хотя в обилии стихотворных банальностей часто тонет живое переживание, его потенциальное наличие не вызывает сомнений.
Л. Толстой писал Страхову: «В похоронах я чутьём знал, что, как ни обосрали всё это газеты, было настоящее чувство»
[1450].
«Настоящее чувство» редко выливается в настоящие стихи.
О да, мы должны обозначить могилу,
Того, кто в нас душу будил,
Того, кто души благодатную силу
В могучее слово вложил…
[1451]Подписано: Н. Барт. Имя знакомое: как помним, именно Надежде Барт просила адресовать ответ А. Курносова, слушательница Бестужевских курсов, писавшая Достоевскому зимой 1880 года (см. главу «Две недели в феврале»).
А если хилы мы? – Так что ж?
Исполнит наша молодёжь,
Которой верил и любил
Он до последних дней и сил
[1452].
В основном именно молодёжь и посылала в редакции плоды своих скорбных восторгов. Но на газетные полосы прорвалось в эти дни творение совершенно исключительное. Как разъяснялось в редакционном примечании, «С.-Петербургские ведомости» не могли отказать «русскому крестьянину» в помещении его стихотворного опыта:
Почий на лоне Авраама замечательный писатель.
Ты был за обиженных великий воздыхатель,
За которых ты неустанно писал и ратовал,
Потому что сам за правду в изгнаньи живал.
Сам испытавши великие беды и нужды,
Тебе все несчастия бедных не были чужды,
На пользу которых всю свою жизнь посвятил
И на этом славном деле земное поприще прекратил.
Твоя жизнь полна благих дел,
Хотя перешла она земный предел,
Но добрые дела твои никогда не умрут:
Они на гробе твоём зазеленеют и зацветут.
Подписано было: «Глубокоуважающий почившего гениального писателя крестьянин Максим Васильев Карасёв». Сообщалось также, что при сём редакция получила «от М. В. Карасёва 1 руб. на памятник Ф. М. Достоевскому»
[1453].
Стихи Максима Карасёва безграмотны, но трогательны. Исключительность момента (и возможно, некоторая доля литературного снобизма) подвигли редакцию обнародовать произведение, напоминающее вирши Симеона Полоцкого и вряд ли могшее увидеть свет при иных обстоятельствах.
Этот факт знаменателен. Художественные достоинства для публикаторов – дело десятое: важнее подчеркнуть незаурядность отклика, пришедшего из вовсе «нелитературных» сфер и вызывающего народолюбивый восторг одним фактом своего существования.
Но если от крестьянина Максима Карасёва трудно ждать перлов изящной словесности, то совсем иной спрос с титулованного автора, шталмейстера высочайшего двора, человека, во всяком случае, образованного. Пятидесятидевятилетний князь Александр Васильевич Мещерский (не путать с В. П. Мещерским, издателем «Гражданина») тоже поспешил вплести свою розу в поэтический венок на гроб Достоевского.
Лирические излияния князя Мещерского – явление изумительное.
Пусть Петербург честит смерть каторжника вволю, —
Россия это не поймёт.
Зачем нам подражать? стяжать французов долю? —
Туда народ наш не пойдёт!
Нам динамит открыл глаза на зла причину,
Куда нас смута доведёт…
Нам Петербург смешон! – к чему приял личину,
Что гению почесть отдаёт?!..
Тут гений ни при чём и гения не бывало,
А был когда-то романист,
Больной, что проводил болящее начало,
Издав «Дневник», как публицист…
Эти бесподобные строки (тогда так и не увидевшие света) могут соперничать с творениями графа Хвостова и капитана Лебядкина (хотя и не обладают, как у последнего, признаками высокой оригинальности). Князь-стихотворец, мужественно борясь с русской грамматикой, не забывает дать собственную интерпретацию важнейшим событиям в жизни своего героя: «Он с Петрашевским сослан был за преступления, Что ныне чествовать хотят, И там писал он, ради развлечения, Романы, смыслу что претят».
Далее сочинитель выказывает негодование в связи с тем обстоятельством, что автору романов, «смыслу что претят», замышляют «в святой Руси самодержавной» воздвигнуть памятник, и предлагает следующую трактовку этого кощунственного намерения: «Его (то есть памятник. – И.В.) воздвигнет здесь крамола, лишь в столице, Курсисток стая без волос, Что кандалы его везли на колеснице, – Любуйся, благородный росс!»
[1454]
Нет худа без добра. Убогим косноязычием князя Мещерского вдруг подтверждается уже отмеченный другими знаменательный факт: попытка нести кандалы за гробом писателя. Мало того: в стихах даже содержится указание на тех, кто собирался осуществить это преступное намерение: «Курсисток стая без волос (очевидно, стриженых. – И.В.)».
Стихи безвестного крестьянина Карасёва и опус великосветского салонного стихотворца князя Мещерского – эти творения можно поставить рядом только по одному признаку: их литературной беспомощности. Но если у Карасёва присутствует искреннее стремление хоть как-то почтить память любимого автора, то князем Мещерским движут чувства прямо противоположные. Его эпитафия – это, так сказать, посмертный лирический донос, исходящий из светских и придворных кругов
[1455].
