Я подняла глаза – и вздрогнула: Ём смотрел на меня такими же глазами, как тогда на модель.
– А эта? – спросила я неясно о чём.
– А это – потом, – так же непонятно ответил Ём.
Голос у него стал глухой, взгляд – прицельный. Он бродил по моему лицу, и я физически могла чувствовать, на что он смотрит.
– А почему именно скрипка? – спросила я тихо.
– Скрипка не скрипка… Какая разница? Всякая музыка должна быть сексуальной. Иди сюда, – он придвинулся и мягко, одним движением откинул меня на диван. Это было не слишком неожиданно, поэтому я послушно вытянулась и обмякла, даже закрыла глаза, как перед погружением в воду, готовая через секунду собраться и действовать.
Всё будет быстро и для него незаметно. И всё решит первая секунда. Первая эмоция, первый импульс, который он готов мне отдать. Ём мне симпатичен, а много мне не надо. Один глоток – и я уйду.
Я всё спланировала, наметила, подобралась – как вдруг почувствовала, что он целует меня в глаза.
Ударило сильно и резко – в голову, я рванулась в сторону. И тут же защемило сердце так, что я не сразу смогла вздохнуть.
– Ты чего? – Ём рывком отстранился и посмотрел удивлённо. Я хватала ртом воздух, глядя на него во все глаза, и не узнавала. Будто только сейчас увидела. Это был он – тот, ради кого меня вытянуло на сей раз из Леса. Я знала это точно. Сердце у нас только в одном случае болит.
Очнуться! Вот что значит – очнуться!.. Как же ты прав, Яр.
– Эй? Всё нормально?
– Да, да. Всё совершенно… восхитительно, хорошо…
Он улыбнулся и стал приближаться снова. А я принялась отодвигаться, не в силах отвести от него глаз. Меня колотило. Что-то в нём было не так. Но чем он отличался от остальных? Обычное лицо. Ну да, глаза, не отмеченные русской хандрой, европейская улыбка, серёжка в правом ухе. Серёжку я сначала не заметила – крохотная скрипочка. Нет, дело не в этом… Жизнь! Откуда в нём столько жизни? Мне не вынести, ни за что не вынести столько! Но ведь так не бывает. Её не может быть столько в одном человеке. Откуда?
Кажется, я начала говорить вслух. Он рассмеялся:
– Ты о чём? Какой ещё жизни?
– Во всех людях есть привкус смерти, такая гнильца. Лень, бездействие, которые ведут к разрушению. А в тебе нет. Как такое может быть?
– Эй, я тебя не понимаю. Ты со мной говоришь? – он засмеялся.
– А самоубийство? Ты ещё ни разу не думал о самоубийстве?
– Что значит ещё? Я что, похож на идиота? Ты о чём?
И правда – что я несу? Так нельзя говорить с ними, с людьми, для кого мы – духи, тени, следы на песке. Жити. Теперь – жити.
Очнуться. Очнуться – и стать житью. Ради этого выйти из Леса. Ради этого покинуть родную нору. Очнуться и жить. Боги, жить, опять, снова!
Лопатками я почувствовала стену, а он всё тянулся ко мне, и расстояние между нами становилось всё меньше, жутко, невыносимо мало, уже не вздохнуть. Я зажмурилась, потому что закружилась голова, а когда открыла глаза, он смотрел встревоженно:
– Тебе всё-таки плохо?
– Нет. Да. У меня это. Эти… Мне надо в туалет. То есть в ванну. – Я изобразила, что меня скрутило, и, опираясь на его руку, поковыляла в ванную комнату. Рывком захлопнула за собой дверь, открыла оба крана и села на кафельный пол.
Вот тебе и очнуться. Очнуться и увидеть, что ты только что чуть не объела своего человека. А Яр говорит, что перепутать нельзя. Яр говорит, это всегда как выстрел. Выстрел, да уж.
Я закрыла лицо руками. Нежить, я нежить, поросшая мохом. Даже не удержалась и проверила: нет ли хвоста? Нет, вроде пока нет. Но мне было жутко, ужасно стыдно. Что я делала, что говорила ему сегодня? И как теперь быть? И ведь нельзя сделать так, чтобы он всё забыл, мне теперь с ним встречаться и встречаться. Может, я всё-таки ошиблась? Но нет, теперь я ясно видела – это именно он, мой человек, тот, с кем мне теперь жить вместе, страдать вместе, жизнью этой упиваться вместе – пока не выйдет он к порогу, пока мне не придётся решать, оставить его жить или нет. Он мой, весь мой, до последнего позвонка и этой скрипочки в ухе. Связанный по рукам и ногам – жизнью и смертью. И этого нам не изменить.
И всё-таки надо как-то отсюда выбираться. Не сидеть же теперь в ванной, пока ему не придёт в голову утопиться. Да и топиться будет негде… Пора уходить.
С колотящимся сердцем, стараясь не смотреть Ёму в глаза, я вышла в коридор. Сослалась на женские дни, на головную боль и магнитную бурю на Марсе. Он, конечно, не поверил, но, похоже, простил. Потом я долго отговаривалась, чтоб не остаться на ночь. Он обещал лечь на антресоли, а диван уступить мне. Обещал крепкий сон и неприкосновенность. Потом, конечно, собрался меня провожать. И пошёл бы. Пришлось выскользнуть за дверь первой и расстроить замок. Это несложно. Ём остался в квартире. «Подожди. Эй, слышишь? Я сейчас. Вот чёрт…» – «Ничего. Спи. Позвони завтра. Спокойной ночи». Он ещё поколотился, потом пошёл за инструментом. Сейчас уснёт, не заметив. Это тоже очень просто, проще, чем замок.
На площадке, в углу за лифтовой шахтой дремал огненно-воздушный, призрачный, сотканный из лепестков холодного пламени дракон – Цезарь, дорогой мой ифрит. Яр послал его за мной. Волнуется. Конечно, ничего со мной не случится, но брат всё равно порой волнуется и отправляет Цезаря. Почуяв меня, дракон повёл носом, отцепился от потолка и с тихим шелестом потёк следом.
А над Москвою ночь. Ах, какая ночь! От Тверской до Чистых прудов – плотная, тугая. Стылый воздух, луж искрящихся сиянье. Свет полной луны, вечной луны заполнял улицы и переулки древнего города. Тень грешного Якоба Брюса мелькала по стенам на уровне второго этажа. Я старалась не думать о Ёме. Старалась вообще не думать. Идти и пить город. Идти и пить его ночь, его холодную, потустороннюю свободу. О, тот не знает её, кто не глядел этому городу в душу. В чёрную его, тонущую в веках, реющую над лихолетьями душу. И тот не видел её, кто не бродил ночами по переулкам Китай-города и Лубянки, от Арбатских двориков до Чистых прудов, не смыкал разбитого Бульварного, не видел стен Кремля в язвах времени.
От Тверской до Мясницкой. Блестели под ногами лужи, и ночь плыла над Москвою, и луна топила её неистовым сияньем, и я не могла уже не думать о Ёме.
А над городом стояла, всё побеждая, пьяная, нагая, молодая совсем весна.
Глава 3
Джуда
1
Тополь единственный изо всех деревьев имеет две души: солнечную и лунную. Первую видно днём, и она неотличима от душ берёзы или клёна. Вторую можно разглядеть только ночью, когда весь тополь стоит в серебре, как река, полная рыбы. Река эта проистекает с неба на землю, и рыба кипит в лунном свете, как тополь, искрящийся на ночном ветру.
Лунная сторона – это я, солнечная – мой брат, Яр. Я порой так и представляю нас сидящими на одном дереве. Я слева, он справа; он на солнечной стороне, я на лунной, и между нами проходит граница суток.