Но я бежала.
– Ты чего как ненормальная? – Они догнали меня возле входа в школу искусств.
– Ничего. Плохо стало.
– Да ладно? – покачала головой Даша с сочувствием. – Сейчас лучше?
– Лучше. Спасибо.
– Ага. Весна, само собой, – кивнула Даша. Потом обратилась к Виксентию: – Слушай, а как это круто, с чашей-то. Ты чего себе не стал? Это прямо так, я не знаю… до пяток продирает.
Виксентий не ответил, достал сигареты и закурил. Даша смотрела на него, ожидая ответа, а потом уже просто так, не ожидая ничего. Её энтузиазм потух. Стало тихо, спокойно и по-весеннему прозрачно.
Так мы и стояли на пятачке двора. Молчали. Виксентий курил. Даша смотрела в голубое весеннее небо, отмахивалась, когда в её сторону плыл дым. В школе закончились уроки. Мимо нас по дорожке промчались ученики. Сперва стайка ребятишек из младших классов, догоняя друг друга, пихаясь и смеясь. Потом ребята постарше, с ломающимися голосами, с нарочито громкими шутками. Потом прошли выпускники – чинно, парами. Девушки цокали каблуками. Говорили о музыке. Все с непокрытыми головами, с весной в глазах.
– Вот так проходит жизнь, – изрекла вдруг Даша, проследив за ними. – Вдруг понимаешь, что стареешь. Когда начинаешь чувствовать, что ветер в апреле холодный. Когда обнаруживаешь, что с косметикой тебе лучше, чем без неё. И когда замечаешь, что вокруг подросло новое поколение девиц, гораздо моложе тебя и на порядок красивей.
– Да ладно, Даш, тебе ли… – хотел было сказать Виксентий, но она глянула на него без обычной жёсткости, а как-то даже грустно, и он не стал ничего говорить.
Докурил, они попрощались и потопали через сквер к метро.
3
А на нашем чердаке – всё тот же офис. Белые стены, кожаный диван. Нет только книг. Цезарь сидит за столом. Заметно нервничает. Вздрагивает, когда я вхожу, но берёт себя в руки.
– Ах, княжна…
– А ты кого-то ждёшь?
Цезарь взглядывает на часы.
– Да. Уже жду. – И смотрит на меня так выразительно, что понимаю: я здесь не к месту. Но что делать? Пожимаю плечами и прохожу. Сажусь на диван.
В другом углу – столик с чайником и чашками. Зелёный чай в стеклянке. Плетёнка с печеньем.
– Идёт. – Цезарь вдруг поднимается и встаёт посреди комнаты. Я с удивлением смотрю на него. Он заметно меняется в лице, хотя, казалось бы, лицо Цезаря не умеет меняться. Быстро осматривает пространство, потом одним шагом возвращается за стол.
– Какой ты молодец, – хвалю его. – Не стал меня секретаршей делать.
– Как можно, княжна, – он умудряется сохранять галантность. – Как можно. Я ведь не Юлий.
На лестнице шаги. Потом раздаётся звонок. Я вздрагиваю – откуда у нас звонок? Цезарь нажимает на кнопку у себя на столе:
– Да, – бросает раздражённо. – По какому вопросу?
– Я… я к Цезарю Валентиновичу, – слышится женский голос. – Меня позвал… меня приглашали на сегодня.
– Войдите. – Нажимает на кнопку.
Замок на двери пискнул, она приоткрылась, и вошла плотно сбитая рыжекудрая дева, вся лучащаяся здоровьем, кровь с молоком. Да, Даша, похоже, права – слишком много становится вокруг молодых и красивых девиц. Возраст, это, наверное, возраст. Какую-то тысячу лет назад я об этом не задумывалась.
– А, Настенька! – Цезарь поднялся из-за стола, расплывшись в улыбке. – Очень, очень рад. Проходите. Я тут, видите, один, встретить некому, Юлик на выезде…
Гостья кивнула с пониманием, обвела глазами комнату.
– Хорошо у вас. Уютно. И окно в потолке. Я так люблю.
– Да, приятное помещение. Юлий нашёл.
– Да, Юлий… – проговорила она, и тут её взгляд упёрся в меня.
И остановился.
Не то приняла меня за обман зрения, не то пыталась оценить моё отношение к Цезарю.
Я терпела секунд десять, потом как можно милее осклабилась. Девушка быстро состряпала на лице ответную улыбку и отвернулась.
– Он на выезде, – продолжал Цезарь, делая мне умоляющие глаза. В них ясно читалось, что мне стоило раствориться. Что делать, растворяться я не умею. Моя природа слишком реальна, в отличие от их. Пора бы и запомнить. Я только пожала плечами в ответ.
В этот момент на лестнице снова послышались шаги – Юлик, лёгок на помине. И не один.
– Ох, что вы, Юленька, Москва – она такая была всегда: шум, пыль, грязь, столпотворенье! Вот тут, недалеко, вдоль прудов стояли мясные ряды. И все нечистоты от скотины, от разделки туш – всё спускали в воду. Вонь невыносимая! И – как сейчас помню – в одна тысяча восемьсот тридцать восьмом году здесь, всего-то в трёх шагах, на Мясницкой, разбилась телега. Шла беременная баба и уронила свежую печень, а лошадь возьми да на ней и оскользнись. Телега – хряп! Шум, гам, трёх человек придавило. Кошмар, Юленька, сущий…
С этой трескотнёй он ввалился в комнату и застыл, сообразив, что не вовремя. Цезарь смотрел недобрыми глазами. А Юля ещё ничего не поняла, говорила с придыханием:
– Ах, Юлий, откуда только вы всё это знаете? В таких подробностях! Вы историк?
– Археолог он, – выдал Цезарь тяжёлым голосом. – Специалист по костям лошадей и беременных баб.
– Что вы говорите! – изумилась Юля совершенно искренне и захлопала на Цезаря глазами. – Но простите, чтобы всё так точно знать – это какая же должна быть археология!
– Трансовая, – сказала я, – и все головы повернулись ко мне.
– Ах, княжна, – Юлик побледнел, – что же вы так тихо сидите. Вас-то я и не приметил…
– Ничего страшного. Я не в обиде, – улыбнулась я ему плотоядно. Девицы зыркали с Юлика на меня, с меня – на Цезаря. – А вот и князь, – сообщила я, потому что и правда: по ступеням отдавались шаги. Всё ближе.
Все сразу пришли в движение.
– Пропал! – Юлик забегал по комнате, заглядывая в углы. – Он предупреждал, чтоб никаких посетителей. Цезарь, ну чего ты стоишь?
– А князь – это кто? – спрашивали девицы хором, бегая за Юликом.
– Ярило! Это Ярило, Яр! – Юлик затормозил посреди комнаты и схватил себя за волосы. – Так, спокойно. Шкаф. Девочки, сейчас вы полезете в шкаф.
– Юлик, у нас в помине не было шкафа, – сказал Цезарь гробовым голосом.
– Нет шкафа? Давно пора завести! Давай заведём прямо сейчас!
– Он его сразу заметит.
– Всё пропало! – Юлик возвел очи и узрел окно. – О, крыша! Девочки, за мной, сейчас будет экскурсия на крышу.
Тут я поняла, что пора вмешаться:
– Не надо на крышу. Пусть так выходят.
– Ах, Цезарь!
– Ах, Юлий!
Прощания, поспешные объятия. Большие, трогательные глаза. О боги, как обе девы в этот момент прекрасны! Вот оно, то самое вещество жизни, неуловимое, неопределяемое, то самое, от которого у нежити кружится голова.
