Это было в Москве спустя много лет с тех пор, как она снова стала ездить в Питер после краха собачьего бизнеса. Она ездила тогда на Литейный. На Литейном торговали книгами. В хорошую погоду букинисты толклись у поребриков, как корабли на приколе. И Джуда толклась с ними. Скоро она знала ценность еров и ятей, отличала по запаху год издания, могла по желтизне страниц определить, в каких условиях прожила книга последние сто лет. Там же, чуть в стороне, стояли скромные торговцы советскими изданиями. Они были в десятки раз дешевле, но их брали. Во многих книгах на первой и семнадцатой страницах проступали овальные оттиски библиотек разорённых училищ, военных частей и больниц, где люди читать больше не собирались. Видя всё это, Джуда пришла к выводу, что выпускать в мир книги гораздо выгодней и безопасней, чем собак, и на следующей неделе в воскресенье стояла там со своими Толстым и Достоевским.
Ей не было стыдно торговать книгами, которые она читала: казалось, что она просто отпускает писательские мысли, как птиц. А вот продавать книги, которые ещё не прочла, она считала кощунством. И потому она снова взялась за чтение, и так перечитала всё, пока книги дома не кончились.
Тогда Джуда пришла в школьную библиотеку, где сидела мать, и сказала:
– Ты убила моих собак, не убивай моё будущее, – и объяснила, что ей от неё надо.
После этого разговора мать не обмолвилась с ней ни словом неделю, потому что считала себя интеллигентным человеком, а интеллигентный человек, по ее убеждению, не способен украсть. Но через неделю она вернулась домой с опустевшим сердцем, неся под юбкой, как нежданного ребёнка, первый том «Войны и мира» – и так повелось. Она отдавала книги дочери, по-прежнему не произнося ни слова, и ложилась спать, не гася в комнате свет. Шесть дней она приносила книги, и Джуда прочитывала то, что ещё не читала, а на седьмой день они ехали в Питер и вставали на Литейном. Торговала Джуда. Она умела рассказать о книге так, что её можно было уже не читать, но поставить на полку как памятник. Мать никогда не приближалась к ней. Каменея от стыда, она стояла в стороне, как фарфоровая статуэтка, и боялась поднять глаза. Джуда поняла тогда, что она старше своей матери и это ей суждено обустроить её будущее, а не наоборот.
Так оно и вышло. На Литейном Джудину мать увидел её старинный приятель – дядя с гнедыми усами. Увидел, узнал и пригласил к себе в гости – и мать, и Джуду, и книги, которые в тот день не продали. Дядя был доцент, не женат, жил с родителями в старой квартире. Из их окна был виден музей Достоевского. На кухне, пока Джуда пила чай, глядя на дядю поверх чашки, мать стала совсем будто неживой. Она отвечала на вопросы так же, как из худого крана капала вода, и была в тот момент прекрасна, как фарфоровая балерина, что крутится на одной ноге, когда открываешь шкатулку.
Это увидела Джуда.
Это увидел и дядя-доцент.
Шкатулку открыли – балерина затанцевала. Теперь шесть дней она обмирала на работе, а на седьмой у неё загоралось лицо. Она помогала Джуде донести книги до Литейного, хлопотала, раскладывая их на клеёнке, а после уходила к дяде – больше ей не нужно было изображать изваяние. Глядя ей вслед, Джуда чувствовала себя и старше, и толще, и дурней.
В то время она мечтала стать писателем. Казалось, в этом ей могло помочь всё – и счастливое детство, и голодная юность, и горы прочитанных книг, и даже холодный Литейный. Под её кроватью скапливались пачки тетрадей, исписанных готическими рассказами в стиле Эдгара По. А сама она начала затвердевать в своём теле и мыслях. Но когда увидела, как мать уходит лёгкой и молодой походкой, она кардинально пересмотрела свой взгляд на литературу.
Как-то раз торговля пошла столь бойко, что в четыре часа дня ни одной книги на клеёнке не осталось, и Джуда пошла в старую квартиру напротив музея Достоевского раньше обычного. У неё был ключ, потому что дядя-доцент по вечерам работал и не любил, чтобы его отвлекали звонками в дверь. Ему легче было отдать ключи гостям. Поэтому Джуда вошла тихо-тихо – не хотела тревожить дядю.
Мамина сумка стояла у двери – она приготовилась ехать, как только Джуда вернётся. Но самой мамы не оказалось ни в коридоре, ни на кухне, ни в маленькой гостевой на диванчике под ковром с изображением красного оленя, ни в общей комнате. Звуки жизни теплились только в спальне. Джуда послушала под дверью и больше не стала звать маму, а удалилась прямиком в кабинет, где, она знала, была прекрасная библиотека и куда её не пускали, будто торговке с Литейного было зазорно появляться среди благородного собрания старинных томов. Джуда взяла с полки первую книгу и, забравшись с ногами на диван, включив жёлтый торшер, отключилась – от квартиры, Литейного, от Питера и от бессонных бесов в своей голове, которые в оба уха шептали наперебой, как лучше сейчас поступить.
Когда она дочитывала «Фауста», в кабинет вошёл дядя. Он ни капли не удивился, найдя ее здесь, отошёл к столу и сел, ни слова не говоря. Потом закурил, не сводя с неё глаз.
Джуда тоже смотрела на него.
– Сколько тебе лет? – спросил он наконец.
– Пятнадцать, – ответила Джуда.
– Хороший возраст, – сказал дядя-доцент. – В этом возрасте моя мама стала женой моего отца, а через год они родили моего брата, который на четырнадцать лет меня старше. Твоя мама говорит, ты хочешь стать писателем. Хочешь, расскажу, как это произошло? Может, тебе это пригодится.
– Ну, – ответила Джуда, и дядя-доцент всё рассказал.
Он рассказал, что его бабушка, мамина мама, была балериной. Она рано родила, вернулась на сцену и до войны танцевала в Мариинском, если не на первых, то и не на последних ролях. Больше ничего в жизни она не умела, поэтому, когда началась война, когда её муж ушёл на фронт и она осталась одна с дочерью, бабушка не нашла ничего лучше, как лечь и лежать. Так она пролежала в этой квартире, в этой вот самой комнате, на этом диване, на котором сейчас сидит Джуда, всю блокаду, а её дочь, дядина мама, должна была выживать сама. Она не поехала в эвакуацию, пошла работать и отдавала часть своего пайка маме, размачивая хлеб и просовывая ей в приоткрытый рот. Мама не двигалась и не говорила, только открывала и закрывала глаза, как большая кукла. Дядина мама так и думала, живя в комнате с нею, и жалела, что кукла эта настолько большая, что с места её не сдвинешь и в бомбоубежище с собой не возьмёшь. Но она привыкла и прожила так всю войну.
Однако когда война кончилась, налёты прекратились и в город вернулись люди и птицы – мама и тогда не встала. Она стала лучше кушать, чаще открывала глаза и ходила под себя, но по-прежнему лежала. С фронта пришло извещение о пропавшем без вести отце. Дядина мама своей маме об этом не сказала. Она продолжала работать на заводе, кормила свою большую куклу и вернулась за парту. Но постепенно стала догадываться, что мать не встаёт ей назло. Она пробовала кричать, ругаться и плакать. Ничего не помогало. Пробовала её поднять, но мать, исхудавшая, как скелет, весила, будто сверхплотное вещество.
Тогда дядина мама оставила эти попытки. Ей скоро должно было исполниться шестнадцать, и она понимала, что сойдёт с ума, если продолжит играть в куклы. Вокруг шумела весна, война забывалась, жизнь входила в свою колею, и только её игра не кончалась.
