– Ты о чём, Свет? Мы же свои, не?
– Ну как же. Ты теперь звезда. А тут ещё такое дело… – В этот момент она заметила меня и замолчала.
– Это Ярослава, – сказал Ём. Я кивнула. – Она посидит. Посидишь?
– Посижу.
Ём одним движением вытащил на середину зала стул и указал на него. Я села.
– Ём, тут видишь, такое дело… – начала было снова Света, но её прервал голос от сцены:
– Наконец-то! Ты чего трубку не берёшь? Три часа звоню! – К нам быстрыми шагами шёл Айс. – Со студии искали, ждут завтра… – Он оборвал себя на полуслове, тоже заметив меня. – А это что такое?
Другого слова он не сумел подобрать. Как подумал, так и сказал: «Это что?» Стул это, вот что.
– Здрасьте, – кивнула я.
– Она посидит, – сказал Ём.
– Что значит посидит? – завёлся Айс. – С каких это пор на репетиции посторонние? Ём!
– Я сказал, она посидит, – отрезал тот и спокойно двинулся на сцену, увлекая свой чемодан. И все двинулись следом.
– Ём, мы с тобой договаривались, это дисциплина! – кричал Айс, оборачиваясь на меня так, что я уже решила: выкинет сейчас к чертям.
Но тут вступила Света:
– Ём, погоди, такое дело: Динара! Она хочет сегодня с нами играть.
Ём остановился. Чемодан замер. И все остальные тоже.
– Хорошо. Ну Динара… И что?
– Ну как… Ты… ты не против? – Света просительно заглядывала ему в глаза.
– А почему я должен быть против? Она же у вас в основном составе.
– Была. Как бы официально – да, но она так давно с нами не выступала… У неё тоже всякое – проекты, записи. И вдруг… Так совпало, Ём.
– Хорошо. При чём тут я? – пожал он плечами и снова двинулся за сцену. И все двинулись следом – чемодан, Айс и Света – и снова заговорили:
– Ой, здорово, а я боялась, так боялась, что ты будешь против…
– Ём, нам надо обсудить завтрашнюю запись, я должен позвонить звукорезу…
Они ушли, голоса канули за сценой, и в тишине я отчётливо услышала звук затвора. Мигом обернулась – девушка-администратор поспешно прятала телефон. Фотографировала Ёма. Чёрт, ну и нервы у меня… Я постаралась завесить лицо косами.
Стало спокойно. Было слышно только, как с неприятным хлыстовым звуком протягивают к сцене провода. Потом звукорежиссёр ушёл в свою каморку, администраторше позвонили, и она вышла, и повисла какая-то совсем космическая тишина, нарушаемая лишь тонким звоном посуды за стойкой. Я была посреди этой тишины, посреди чёрного куба звенящей, живой тишины, и если закрыть глаза, можно было легко представить, что я где-то на диких болотах, на заповедных своих болотах, и это дышит, гудит, похрустывает тонким коричневым льдом невыразимая ночь, а я снова я – дикая тварь из дикого Леса, и это хорошо – представлять себя так, чтобы вспомнить себя, а то слишком уж сильно сердце стучит, отчего так стучит…
Я открыла глаза.
Музыканты настраивались на сцене. Флейтистка разворачивала перед Ёмом ноты, объясняла партитуру, а он кивал и что-то спрашивал. С обострившимся от волнения инстинктом я вцепилась глазами, стараясь прочесть всё, что только можно.
Разглядывала состав музыкального коллектива: бородатый гобой в очках, его звали Денис; Света-флейтистка, его жена, в таких же круглых очках в тонкой оправе; патлатый перкуссионист с тяжеленным, огромным бубном и разными трещотками; высокий, задумчивый басист восточной внешности, с суфийской мудростью в глазах. А я читала, как несколько лет назад уехали духовики в Европу, как ездили автостопом от Испании до Великобритании, играя на улицах, разживаясь чем бог пошлёт, учились у местных музыкантов; как привезли с собой пряную, ломаную, с приправой безумия музыку с Балкан – сербскую, македонскую, гопаки с гуцульщины и плясовые из Венгрии. Но поняли, что здесь этого мало. Что нужно здесь? Добавили русского, лесного, мрачного – и получили языческий рок «Велесово солнце». Коллектив собрали быстро, только чего-то всё не хватало.
Вот чего не хватало – скрипки. Какая же языческая дикость без скрипки, пьяной, безудержной, грешной? Она вышла – и все глядят лишь на неё. Диночка-кошечка, Диночка-скрипочка, Дину знает вся клубная Москва. Но это теперь. А тогда она была никем, только что из консы, и когда нашёл её Ём, когда пригласил в эту группу, она пошла с радостью – конечно, хоть бы куда, надо же с чего-то начинать.
Дина, Динка, Динара. Татарские очи, чёрная коса. Вышла, настроилась, вступила – и за собой повела. С изломом, с притопом, прямо кровь кипит. Играет, как дышит – всем телом. Тело у неё гибкое, мягкое, полноватое ещё детской, неоперившейся полнотой, хотя это обман, и всегда она будет такой – девочкой-кошечкой, наивные, распахнутые глаза. И долго надо глядеть в глубину этих глаз, чтобы увидеть – омут на дне этих глаз, яд, талант такой, что крошит ей кости и мешает дышать по ночам.
На втором повторе, в кульминации, когда черти вот-вот готовы сорваться в пляс, вступает Ём на мандолине. И сразу в соло. Они два солиста, два равных голоса. Идут вровень, только она на него не смотрит, даже вполоборота не поглядит.
Вдруг останавливается и что-то правит в нотах.
– Давайте лучше так. – И начинает снова. Дошли до того же места. Поиграли. – Нет, лучше вот так, – она опять правит, начинают.
И так раз десять.
Наконец Ём говорит:
– Может, ты просто вычеркнешь мою партию? К чему она?
– Зачем? – отвечает Динара. – Вот отсюда ты.
– Да я вообще могу в уголке постоять.
И улыбаются, словно конфеты друг другу дарят.
– Дин! – обрывает флейтистка.
– Ребята! – хором с гобоем.
– Ты не понимаешь, было слишком легко. Сейчас станет лучше.
– Динара! Чего на тебя нашло? – Света.
– Друзья, давайте продолжим, у нас слишком мало времени, – гобой.
– С этой я всё понял. – Ём и не думает препираться. – Вступлю, где скажете. Давайте следующую.
Зашелестели нотами. Друг на друга не смотрят. Меня от напряжения аж трясёт.
Начали следующую. Вступать доверили мандолине. Читая с листа, Ём начал, а все подхватили. Подключилась и скрипка. Но это другая мелодия, экзальтация здесь не нужна. Закрыв глаза, она плавно покачивается, позволяя музыке проходить через себя, от пяток до макушки. Женщина – сладкое обещание, ждущая победителя на вершине холма. Мёд и молоко в её волосах, мёдом и молоком пахнут её дыхание и круглые её груди. Солнце играет на загорелой коже. Мурашки бегут у меня по спине. И все виноградники царей Вавилонских, все дщери, бродящие под стенами Иерусалима, не стоят этого мёда и этого молока…
Вдруг бросила смычок так, что все чуть не попадали на пол.
– Ты специально? – оборачивается она на Ёма. Глаза – холодная дамасская сталь. – Специально? – Другая бы в этом месте кричала. Она же говорит спокойно, певучим голосом.
