– Чего? – недоумевают духовики. – Динара, что ещё стряслось?
– Да, специально, – отвечает Ём, выдержав её взгляд. – Так будет лучше. Вот увидишь. Было же слишком легко.
– Мы столько лет так играли!
– Ну и что? А сейчас я услышал по-другому. Это же моё соло.
– Но это не твой импровизационный квадрат. Ты о других подумай. Ты структуру сломал. Я не слышу, где мне вступать.
– Да что случилось-то? Дина!
– Вы что, глухие все? – Она искренне удивлена.
– Спокойно. Давайте вместе. С шестнадцатого такта.
– Ёму свяжите руки, – бросает Динара, укладывая скрипку на плечо.
– Дина! – все хором. Только Ём стоит и смеётся:
– Я согласен! Вяжите, вяжите мне руки!
– Ём! Ребята! Прекратите! Что за детский сад!..
Дина, Динка, Динара. Звон награбленного ханского серебра. Вот откуда скрипочка у Ёма в ухе. Вот откуда скрипочка у эстонки Ангелики между ног.
Динара была Ёму жена. Ещё совсем недавно. Два года назад.
В темноте – голос:
– Ты есть хочешь?
Открываю глаза. Ём. Смотрит сверху вниз, как я оплываю на стуле. Музыканты на сцене сменились – пришла другая группа: парни в чёрных футболках деловито вышагивают на сцене, расставляя аппаратуру. Зал наполняется людьми.
– Сейчас эти чекиться будут.
– Чекиться? – не поняла я.
– Звук ставить. Пока то да сё… Они первыми играют. Часа полтора у нас железно есть. Пойдём, погуляем?
Пришлось собраться, подняться и бодро кивнуть – мол, да, я готова идти, куда хочешь.
Вышли. Спиной ощутила неприятный взгляд Айса.
Москва жила уже по-вечернему: одна сторона Садового оглушительно неслась, вторая стояла, натужно хрипя и кашляя выхлопами.
– Ты не ответила, хочешь есть? – спросил Ём.
– Нет.
Он посмотрел на меня оценивающе.
– Я, конечно, не верю. Но садиться сейчас в каком-нибудь заведении некогда. Так что предлагаю по-студенчески: по кефирчику и на лавку.
Я кивнула. Зашли в магазин. Ём купил пирожков и кефир. Я пыталась отказаться, но не вышло. Сошлись на йогурте – маленькой баночке, чтобы не жалко было выкидывать. Во мне живёт странное благоговение к человеческой пище, мне её всегда жалко. С неё считывается столько труда, что лучше и не читать – и вот всё это – эмоции, старания – пойдут в мусорку. Как говорят, не в коня корм. Я всегда испытываю досаду в связи с этим, а Яр надо мною смеётся: говорит, у людей так много времени, сил и энергии, они спускают это зазря, так что плюс-минус немного – никто не заметит. Он, конечно, прав, я знаю. Но пусть уж лучше спускают не по моей вине. Мне как существу, привыкшему к строжайшей экономии, такое расточительство противно.
В общем, мы купили хавчик, как сказал Ём, и пошли на Патриаршие пруды. Там стояло лето и благодать. Воздух в колодце между домами свистел, скворчал и звенел – оголтелые птицы, утки-мандаринки, дети на площадке. Аллея белела свежим песком. Гуляющих было немного. Я думала, мы сядем сейчас на лавочку, будем смотреть на воду, я стану потихоньку сливать йогурт в кусты, однако не тут-то было – Ём принялся выхаживать по дорожкам в своей петровской манере, поедая на ходу пирожок.
– Извини, что я тебя сегодня вытянул, – начал он. – Не стоило этого делать. Но я не знал, что так выйдет. Видишь ли, мы с Динкой не встречались года два. Я и забыл, как с ней играть тяжело. А с «Солнцем» мы вместе начинали. Только теперь это кажется таким далеким прошлым, и не вспомнить.
– Она твоя жена?
– Кто? – Он аж остановился.
Не стоило этого говорить. Шла бы себе и шла. Глядя на свежий песочек. Кто привёз, кто раскидал его здесь? Представился мне дворник с тачкой, с синей тачкой и красной лопатой. У таких ещё название смешное: совковая. Лопата красная, тачка синяя. Динара Ёму жена. Бывшая. Ну и что? Кто просил меня болтать?
– Была, да, – он пришёл в себя и пошагал дальше. – А ты откуда знаешь? Айс сказал?
– Сама догадалась.
– Вот как. – Он вскинул подбородок, отправил в рот последний кусок пирожка и выбросил пакет в мусорку. Я туда же отправила йогурт. Он предательски громыхнул полным весом, но оставалось надеяться, что Ём не заметил. – Динка – классный музыкант. Очень талантливая. Только характер у неё – труба.
Сказал, посмотрел на пруд, на воду, скользнул по отражению домов – и двинулся дальше.
– Жить с ней вообще нельзя. А музыкант она от бога. Да ты видела. Только вот никак она себя не упакует.
– Упакует? Зачем?
– Так ведь пахать надо. Вкалывать. По́том, кровью – выпиливать из себя музыку. Часами, годами! Ну да что я тебе говорю, ты всё сама знаешь.
Кажется, он ускорился. Мне уже приходилось бежать.
– Да, интуиция, да, талант. Но никто не родится сразу самим собой. Собой ещё стать надо! А тут – не хочу. Она дважды себе вены резала, прикинь. Не хочу, мол, и не буду. Или ещё лучше: я больше играть не буду. А это ещё хуже, хуже самоубийства! Это не только себя убить, но и всё вокруг выжечь напалмом. Прикинь, какой ад!
– Погоди, погоди! – Я нагнала его и постаралась идти в ногу, попробовала взглянуть в глаза. – Так ты её что, спасал?
– Один раз – да. А один раз это без меня ещё было, когда она жила в общаге. Я знаешь, как с ней воевал! Со всем этим в ней. Это ведь как программа, ген такой – самоубийство. В ком-то заложено, в ком-то нет. В ней хоть отбавляй.
Да, про этот ген я знаю с лихвой, могла бы порассказать. Но я молчала, только кивала. Всё мешалось у меня в голове: ведь это Динара, а не он, но почему же меня вытянуло к нему? Хотелось спросить: «А ты? Ты сам никогда не думал про самоубийство?» А он скажет: «Я что, похож на идиота?» Ага, мы это уже проходили. Нет, не надо спрашивать.
– А я этого, если честно, не понимаю, – продолжал он так, будто я у него всё-таки спросила. – По мне ничего нет важнее, чем жизнь. Я, кажется, хоть на краешке жизни, а всё бы цеплялся. Я жить люблю, понимаешь, музыку люблю. А смерти не понимаю. Нет, если я хоть что-то ещё сделать могу, я буду жить, это факт!
И шёл всё быстрее, и говорил, говорил.
– Ведь столько всего надо успеть сделать, самим собой надо успеть стать. Видишь, как получается: мы же не люди. Вот ты, к примеру. Ты не человек.
– Да ладно?
Он довольно усмехнулся: попалась!
– Конечно. Человеком ещё надо стать – заслужить, добиться. То есть полностью себя реализовать нужно, использовать всё то, что в тебе заложено. И вот что выходит: выпиливаешь из себя человека, снимаешь всё лишнее, ложное, наносное, а за одним слоем открывается следующий, а за ним – ещё, и так без конца!
