Таким образом, анализируя и выбирая, Джуда продолжала жить, сопутствуемая двумя демонами, которые взвешивали каждый её шаг на своих весах. Поначалу они были ненавязчивы. Джуда могла не вспоминать о них месяцами. Но чем глубже вгрызалась она в жизнь, чем трагичней становилось каждое пасмурное утро, тем больше предъявляли они прав на её душу. И от этого было не уйти.
Две вещи всегда вгоняли Джуду в апатию. Первая – непрерывность жизни. Ей хотелось жить, словно читаешь книги, переходя из-под одной обложки в другую. Мысль, что придётся идти от красной строки до точки, от рождения до смерти, пройдя и болезни, и старость – всё как у всех, удручала. Невозможность полного преображения, полного прекращения одного и появления другого, необходимость до конца нести одну маску, которой тебя наградили с рождения, приводила в бешенство. Тогда хотелось лечь под машину, переломать себе кости, прыгнуть из окна, вскрыть вены или наглотаться таблеток. Короче говоря, открыть обложку и выйти, пусть даже нет твёрдой уверенности, что другие книги вообще существуют и туда тебя возьмут. «Не возьмут» – твердило в ней злобное упрямое чувство, но постепенно это становилось неважно. Джуде мечталось прожить только самое интересное, а как сюжет станет ясен, книгу закрыть.
И первый демон внушал ей, что это возможно. Он, бес с огненными глазами и головой белого тигра, помогал ей жить, обещая освобождение от непрерывности в любой момент. Он пах спитым чаем, умел подкрасться незаметно и ждать, зато действовал всегда наверняка. Он подсовывал такие неоспоримые доказательства непрерывности, что Джуда немела и по ночам выла.
Какое-то время она спасалась в дороге. Уезжала куда глаза глядят, старалась носить маски, каких не примерила бы дома, и брала с собой мужчин, которых по возвращении не узнавала. Места она запоминала по запахам. Весенний Тель-Авив пах цветами и кошачьей мочой; зимний Дели вонял помоями и жареными орехами; осенью в Нью-Йорке сильнее всего запах моря, а в июле на улицах Пекина такой смог, что нос забивается дымом, а из волос вытрясаешь пепел. Так она объездила двадцать пять стран, включая Исландию, почти осталась жить на Гоа, открыв там филиал своей школы, но тигр прыгнул – и Джуда вернулась: перемена мест не спасала, смена масок была только сменой, а не новым ликом души, а мужчины приедались, и от их кожи начинало нести спитым чаем.
И вот когда она смирилась с мыслью, что непрерывности не избежать, демон начал нашёптывать, что он – её единственное спасенье. Что она управляет собственной жизнью, только когда в любой момент способна всё прекратить. Что она не человек до тех пор, пока движется в общем потоке. Что рано или поздно наступит момент, когда непрерывность поглотит её, когда все кульминации будут пройдены и останется читать только финал, затянутый, как в деревенской прозе, – и вот тогда-то Джуда вспомнит о нём, о демоне с красными глазами, и он будет рад ей помочь.
Чтобы не думать об этом, Джуда уходила в работу. Она старалась жить так, будто всякий день – последний, и что не успела сегодня, не сделаешь уже никогда. Она работала, боясь скосить на сторону глаза, ей всё казалось, что за ней наблюдают. Занимаясь у станка часами, разрабатывая новые комбинации, работая с учениками или проводя тренинги для инструкторов школы, она говорила себе: я делаю это, пока я здесь, но я могу в любой момент всё бросить, уехать, куда захочу, поселиться, где мне понравится, и жить, как вздумается. Я не то, кем просыпаюсь каждое утро, я то, что спит во мне изо дня в день. Так говорила она себе, и непрерывность отступала, как будто переставала жать обувь. Джуда жила какое-то время в том бешеном темпе, за которым не успевали ни её друзья, ни ученики, ни тигр, пахнущий чаем, но тогда выходил второй демон, который не преследовал её, а терпеливо ждал, когда она сама до него доберётся.
Он был с головой ястреба, с глазами ленивого убийцы, с высохшим телом и нервными пальцами пианиста. Он имел два лица – одно впереди, другое на затылке, и задние его глаза были вывернуты белками наружу – ими он глядел в суть. Иногда он мерещился ей человеком, который идёт впереди, но нельзя понять, идёт он к тебе или от тебя удаляется. Это был демон ненависти к себе, жестокий мучитель. Он травил её мыслью о несовершенстве и невозможности достичь идеала. Эту неспособность он называл уродством. Только убийство урода могло вернуть совершенство в мир.
Хотя его песня была старой, как грех, но такой точной, что Джуда падала, словно ей серпом перереза́ли сухожилия. Он был прав, всегда прав, и ответить ему было нечего. Джуда и сама знала, что, сколько ни бейся, сколько ни выжимай из себя пота и жил, то, к чему стремишься, никогда через тебя не воплотится, а что воплотится, будет похоже на свой эталон в мире идей, как утром воспоминание о любви похоже на саму любовь, случившуюся той же ночью.
Когда это накатывало, оставалось валяться по полу и выть от ненависти к себе. Кусать руки до крови. Обходить стороной открытые окна, аптеки, прятать от себя бритвы и не подходить близко к краю платформы в метро. Потому что, если убьёшь себя, уже никогда и никому не докажешь, что ты это можешь – можешь воплотить совершенство. Или хотя бы приблизиться к нему. И Джуда работала, закусив удила, жила с такой скоростью, словно пыталась убежать от собственной смерти. Чтобы доказать возможность совершенства. Чтобы сделать то, чего ещё не было.
Мои демоны меня берегут, говорила она потом, удовлетворённо читая о победах своих учеников на конкурсах хореографии, или выступив сама, или придумав то, чего раньше не было. Денег от школы она не считала. На завистников привыкла не смотреть. Журналистам рассказывала байки про секрет успеха в виде детских пуантов, висящих на стене кабинета, учителей из Индии и любовников в Европе. Сама же знала, что всем обязана своим бесам, и берегла их ещё пуще, чем они её.
Так проходили годы, и так могло быть всегда, но кончилось, когда она встретила Яра.
2
Мы сидим на втором этаже в Макдоналдсе на Чистых прудах – Александр, Евгения, Яр и я. Сидим у столика с размывами, как пенка на капучино. Эйдос – в ногах. Александр – с ноутбуком. Яр благодушен. Женя многословна. Всё как всегда. Только у меня нервы на взводе. Была бы возможность, уже бежала бы к Ёму. На брата стараюсь не смотреть. Чтобы он не догадался о моём намерении и не опередил меня – не поехал бы сейчас же к своей Джуде.
– Никакого терпения не хватает! – жалуется Женя. – Видят боги, я сама зарезать его хочу. Официант! Официант! Принеси мне нож для разделки туши! Большой кухонный нож!
По счастью, в Макдоналдсе официантов нет. Окружающие поднимают на нас глаза. В ранний час их немного. Только у стены сидит группа молодых людей готичного вида, с косыми, крашенными в неестественные цвета чёлками, бледной кожей и в чёрных одеждах. Подростки-переростки, лет по двадцать. Они-то и смотрят на нас, потом отворачиваются.
– Хватит паясничать, – бросает Александр, ожесточённо щёлкая клавишами. – Тебе надо всего лишь иначе на него взглянуть.
– Как? Я всё перебрала! – Женя прикрывает глаза рукою. – Но он неживой. Рыба, сущая рыба! Вот, убедись сама. Хочешь с ним поговорить? – достаёт трубку и протягивает мне. – Он уже на работе. – Набирает номер и передаёт телефон. – На.
