Сердце заныло, когда о нем вспомнила. Вдруг почувствовала себя брошенной, оставленной в темноте. У Александра всегда можно было спросить совета. Всё-таки, как ни крути, его присутствие давало больше надежды, чем миф об освобождении. Он был настолько свободным, что его никто из нас понять не мог, настолько свободным, что своему человеку он мог не показываться, а писать его судьбу в ноутбуке текстовым файлом.
В добрый путь, Саша. Мне так не хватает тебя.
– О чём ты думаешь? – спросил Ём, обернувшись.
– Об Эйдосе, – ответила, не задумавшись. Правда ведь вспомнила в тот момент о нём. Хорошая была собака.
– Это что такое? – усмехнулся Ём.
– Ну, эйдос. Мир неявленных сущностей. Бесплотных идей. Вы на философии не проходили?
– Что-то помню, – отозвался Ём без интереса.
– Что где-то есть пространство чистых образов, – продолжила я, почувствовав, что ступаю по верной дороге. – А мы сами и всё, что мы сотворим, – только кособокое их отражение. Как в зеркале.
– О’кей. И что?
– И то. Вот смотри, классический пример. – На краю скамейки стоял пластиковый стаканчик. Пустой, с запахом кваса. Я взяла его и показала Ёму: – Вот чашка.
– Это не чашка.
– Неважно. Пусть будет условной чашкой. Но на самом деле этой чашки нет.
– Само собой. Это стакан.
– Стакана тоже нет. Есть идея чашки или стакана, который мы с тобой вместе интерпретируем в настоящую чашку. Или стакан, кому что нравится. То есть эйдос, говоря нормальным языком, – это абстрактная энергия, которая имеет намерение влиять на человеческое восприятие таким образом, чтобы она интерпретировала эту энергию как чашку.
Лицо у Ёма вытянулось.
– Эх и нормальный у тебя язык!
– Но ты ведь понял?
– Не уверен.
– Ну как же! Познав миллион разных чашек, мы познаем идею чашности. Но можно и через одну чашку, отринув наше искажённое восприятие, прикоснуться к этой идее. Для этого надо погрузиться в чистый, незамутнённый, спокойный ум. – Но я почуяла, что ухожу в такую область, куда мне сейчас влезать не хотелось, и быстро вернулась. – Это неважно. Я к тому, что нет чашки – есть идея чашности. Нет мелодии – есть музыка в целом. Та, о которой ты говорил. И чем чище, чем незамутнённей ты сам, тем больше способен провести в мир.
Ём смотрел на меня во все глаза. Что-то у него в голове двигалось: это можно было разглядеть сквозь его прозрачные веки.
– Нет чашки, нет мелодии, – пробормотал он. – Но ведь и человека, выходит, нет. Есть идея, образ… человечности?
Заметим, я ему на это не намекала, подумала я, но осталась собой страшно довольна.
– А вдруг всё немного иначе, – сказал Ём. – Может, мы не проводим эту самую музыку, не выражаем через себя кусочек неявленного, как ты говоришь. Вдруг мы сами создаём его? Здесь, на земле. Как в той притче, где слепые ощупывали слона. Каждый понемногу – и вот он, слон. То есть эйдос.
Я опешила. К такому повороту я была не готова.
– Ну, не знаю, – протянула я. – Обычно всё наоборот…
– Погоди-ка! Варган! – Ём хлопнул себя по лбу с такой силой, что звонкий звук прокатился над прудом. – Я же забыл тебе отдать твой варган! И ты не напоминаешь.
Эйдос и этот варган он связал сам, я не подсказывала ни словом. Ём достал инструмент, но прежде чем отдать мне, немного поиграл, будто не желал с ним расстаться.
– Ведь надо же, – сказал потом проникновенно. – Казалось бы, одна нота. А такие вещи на нём можно делать. Почему я раньше этого не понимал? Только с этим варганом начал что-то в них слышать. Он просто отличный. Идеальный во всех смыслах, – хвалил Ём, глядя на инструмент какими-то особенными глазами. Я колебалась полсекунды.
– Оставь себе.
– Да ты что! Я ж не к тому… я не то… Нет-нет… Возьми. – Он решительно протянул его на раскрытой ладони.
– Да нет. Дарю. Честно. Только обещай, что будешь на нём на концертах играть.
– Буду, – кивнул Ём и смутился совсем по-детски. – А как же ты?
– Мне брат ещё достанет. Он теперь знает как.
И тут он склонился ко мне и поцеловал в губы. И что, скажете, это не стоит варгана? Пусть даже самого замечательного, воплощённой идеи варганности?
Так мы сидели и целовались. А вокруг звенела Москва. Закатное солнце жарило алым под закрытыми веками. Мир преломлялся в ушах, мир был музыкой.
– Ну слава богу, – сказал потом Ём, отстраняясь и глядя мне в глаза с такого расстояния, что яблоко ещё нельзя было пронести между нами. – Так давно хотел это сделать. А почему мы снова сидим? Мы так никуда сегодня не придём. Пошли!
Я кивнула. Мне показалось, воздух стал звенеть громче.
От Патриарших через Бронную – до Никитских ворот. От Никитских – по Арбату. По Арбату, по Арбату, мимо псевдорусских матрёшек и ушанок, мимо туристов, сутулого Окуджавы, мимо стены Цоя, о которой, если не знать, можно уже и забыть, мимо стёртых символов эпох и воспоминаний – до кипящего Садового и обратно. Обратно можно свернуть. Поплутать обшарпанными дворами. Вдохнуть запах кухонь множества ресторанов, запах затхлой Москвы и котов. Выйти в каньон Нового Арбата, пересечь его под землёй и устремиться на Поварскую. Мимо дома Ростовых. Мимо Гнесинки. Тут Ём обязательно вспомнит свою учёбу, расскажет два-три анекдота, будет смеяться, и я буду с ним смеяться, а перед глазами стоять будет совсем другая Москва, чьи анекдоты пахнут нафталином и должны писаться с ерами.
С Поварской главное свернуть вовремя – и снова дворами, снова тихими, безлюдными, вымершими дворами, где только один какой-нибудь карапуз будет гулять с нянькой да собака мелкой породы, раскормленная до габаритов придиванного пуфика, деловито будет вынюхивать столбики. Мимо всего этого выйдем на бульвар. Постоим у памятника Блоку. Постоим у Есенина с новорожденным Пегасом. Напротив Пушкина можно отдохнуть, поглазеть на толпу. Здесь всегда назначают свидания. Вглядываясь в лица, так увлекательно фантазировать, кто кого и для чего ждёт. А после снова нырнуть на Бульварное и устремиться по нему вниз, не оглядываясь, в звоне и трепете ранней весны, в пьяном кружении молодой Москвы.
А вы, бродили ли вы когда-нибудь в весенних прозрачных сумерках? Вдыхали запах влажной земли, ранней травы и молодых листочков? Ох уж эти клейкие листики! Ох уж этот скрип розового песка, который неутомимые дворники разбрасывают из трёхколёсных своих тачек. Откуда только берётся этот песок? С какой реки?
Впрочем, неважно. Ничто в этом мире неважно, если вы не бродили по бульварам в призрачных сумерках, не вдыхали пьяный их аромат, не видели преображение мира и не были при том влюблены. Послушайте, чего же вы сидите! Немедленно, срочно бросайте всё, бегите, найдите кого-нибудь и влюбитесь, влюбитесь накрепко, безоговорочно, безвозвратно, позвольте себе такую роскошь – забудьте про всё! И вот когда ваше сердце будет биться на алой ленте, как чихуа-хуа на поводке, когда все мысли – только об одном, а телефон будет забит эсэмэсками от одного абонента – вот тогда милости прошу на бульвары, и бродите, и дышите, пока от весенней прохлады, от влажного воздуха не посинеют губы и не онемеют пальцы.
