И вот тогда вы меня поймёте. Тогда вы поймёте нас – меня и Яра.
3
Расстались мы на Тверской, в двух шагах от его дома. Конечно, Ём стал звать к себе, и, видят боги, мне было очень сложно отказать. Но я помнила о данном обещании. Время близилось к полуночи. Стоило поторопиться.
Я спустилась в метро и поехала в сторону «Коломенской». В голове моей был ветер, и что-то искристое бродило в крови. Стоя перед дверью вагона, я думала обо всём, но не о том, что меня ждало. А надо было сосредоточиться. Надо было взять себя в руки. Стараясь сделать это, я мельком взглянула на своё отражение в черном стекле – и вздрогнула: на меня смотрело человеческое лицо, легкомысленное, воздушное – но не моё, не моё. На какой-то миг мне показалось, что глаза источают свет жизни, вещество жизни, то самое, что есть в женщинах, особенно в молодых и счастливых. Но я знала, что у меня этого быть не может. У нежити, да и у жити этого не бывает. Я вгляделась и поняла: нет, это не моё, это Ёма, просто чудесным образом передалось от него мне. Это благодаря ему я становилась похожа на женщину. Это я-то – дух, след человеческий на песке. Я отвернулась от отражения – не было сил смотреть в собственные глаза. Стоило взять себя в руки, ведь то, что мне предстояло, могло случиться только с нежитью.
Прохладный вечерний воздух освежил. Я быстро добежала до парка, но тут меня ждало разочарование: на ночь он оказался закрыт. Я покрутилась у запертых ворот, как кошка, и пошла искать в заборе дыру. Она обнаружилась приблизительно в километре от главного входа. Нырнув в нее и быстро перебежав открытую площадку, я поспешила к нужному месту. Оставалось только надеяться, что запертые ворота не усмирят пыл нашего героя-любовника, а про Женю можно не сомневаться – она придёт.
Найти нужные камни и овраг не составляло труда. Эти места я помню, когда они ещё были Диким Лесом. С тех пор тут многое изменилось и изменилось безвозвратно, но главное сохранилось: Лесом здесь пахнет по сей день. Есть такие места на земле: что с ними ни делай, хоть закатай в асфальт, они будут дышать изначальным. Когда я попадаю туда, у меня начинает кружиться голова и охватывает пьяная эйфория. Так и здесь: кто тут только не жил, что с ним ни делали – и корчевали, и строили, – а оно живо и пахнет Лесом, и я рискую забыть обо всём, когда попадаю сюда. Поэтому мне приходилось максимально держать концентрацию, пока я перебегала из тени в тень, спускаясь к оврагу.
Там, прикинув верную точку, я поднялась на склон, быстро разделась и притаилась в кустах. Ни одной живой души не обреталось кругом, а во мне все начало закипать от охотничьего азарта. Да, конечно, я обещала Жене, что не трону её человека. Я и не трону. Но никто не лишал меня права с ним поиграть.
Наконец он появился. Было совсем немного после полуночи. Я притаилась и обмерла. С моей точки было видно, как он идёт по оврагу в нужном направлении, к камням. Потом скрылся под склоном, но меня это не смутило: охотничий азарт запустил во мне безошибочное чувство ритма. О, это как в музыке, как в пленительной музыке, которая охватывает тебя с ног до головы. Я вспомнила разговор с Ёмом и невольно облизнулась: не о такой ли музыке говорил он? Надо войти в ритм, надо, чтобы музыка тебя охватила полностью, тогда твой внутренний метроном идеален, и даже если ты не слышишь оркестра, даже если в твоей партии одни паузы на целые страницы партитуры, ты вступишь точно, когда надо, – другого тебе не дано.
Так и вышло. Чутьё толкнуло меня под колени – пора! – я поднялась, выпрямилась во весь рост и вышла к обрыву.
Минута была верная: Ёжиков как раз подошёл к камням и озирался в сомнениях. Луна в этот момент вышла из-за холма и осветила меня со спины, и, увидев обнажённый силуэт, он замер, боясь дохнуть. Волна его эмоций, его собачьего страха и страсти докатилась до меня, по коже пошли мурашки, но я не пошевелилась. Постояла с минуту, наслаждаясь моментом и позволяя ему меня хорошенько рассмотреть, потом облизнула губы и, не торопясь, стала спускаться.
Хотя я прекрасно видела в темноте, это давалось непросто: нельзя было терять его из глаз, а двигаться надо было так красиво, чтобы не выйти из образа. Если бы я споткнулась и, чертыхаясь, полетела вниз, это, пожалуй, отрезвило бы его. Поэтому я не торопилась. Да и резона к этому не было: растянутое время действовало на нервную систему Ёжикова, как алкоголь, волны его страсти обдавали меня угарным жаром, но чем дальше, тем больше страсть эта перебраживала в похоть, как дешёвое вино в уксус. Ещё чуть-чуть, и он перестал бы себя контролировать, но в мои планы это не входило. Потому, не дойдя до дна оврага нескольких метров, я остановилась, повернулась к нему вполоборота, откинула на спину косы и стала смотреть сверху вниз, всем своим видом выражая презрение и холодность. Надо было его как-то остудить, чтобы он не перегорел раньше срока. А он так и стоял, как скотина, и вылизывал меня глазами, с ног до головы. Ощупывал мои груди и плечи, ноги, колени и снова скользил взглядом снизу вверх, взглядом жадным, алчным. Не делал ни шагу, не пытался меня позвать. Стоял и пялился, скот.
А потом до меня докатила волна его разочарования: бедный, он заметил, что у меня нет хвоста! Какого угодно, лисьего или коровьего, кошачьего, крысиного, хотя бы маленького рудиментарного хвостика – да чего угодно, но и этого нет. В его воображении я была оборотнем, хюльдрой, чертовкой – а без хвоста. Ну что я без хвоста? Конечно, не та. Я почуяла, как в нём всё перевернулось, как чары с него слетели, будто туман – и он дёрнулся вверх из оврага.
Но в этот момент, как и было задумано, с другой стороны стала спускаться Евгения. Ёжиков услышал шорох, испуганно присел и развернулся на сто восемьдесят градусов. И так и застыл в этой странной позе – не то сейчас сорвётся со всех ног, не то распластается перед ней ниц.
И было из-за чего. Она спускалась как настоящая богиня, и я залюбовалась ею: я-то лучше, чем Ёжиков, могла оценить сложность этого схождения. Царственная, белая в лунном луче, сияющая потусторонним светом. Кудри до колен – никогда не замечала, что у Жени такие кудри. Гордая голова, высокие груди, покатые плечи и бёдра – языческий сон, мечта. Всё тело – сильное, плотное, и ноги, и руки, и жаркий белый живот – всё обещает блаженство и негу, и счастье, и алые грёзы страсти, до самой смерти обещают они…
Тут уже стало не до хвоста. Не до отсутствия такового. Вся жизненность в Ёжикове рухнула, будто обветшавший и опустелый дом. Колени подогнулись, и он пал на четвереньки и так и остался смотреть снизу вверх, как она приближается, надвигается, наступает. На пороге – он был на пороге, и будущее его лежало на весах: вот идёт она, жизнь и смерть его, и вот всё, что он прожил до этого, – бессмысленное, бесцельное, пустое. И ей судить. Ей.
Я развернулась и стала карабкаться вон из оврага. Я здесь лишняя. Когда человек встречается со своим гением, другие не нужны. Это вопрос на двоих – вопрос их жизни, их смерти, их полного и окончательного освобождения.
В добрый путь, Женечка! В добрый путь.
4
А на нашем чердаке тьма и ночь.
– Ага, пришла! – Яр бросается ко мне с дивана, стоило переступить порог. Путается в проволоке, чуть не падает, но сохраняет равновесие. В темноте мы видим хорошо, я говорила, но он отчего-то проволоку не заметил. Прыгает и чертыхается:
