Ём сморщился, как от зубной боли.
– Если всё так, как ты говоришь, то им нужен не я, а ты, – сказал он. – И вообще, тут больше не о чем разговаривать. Меня позвали. Я согласился. Это на три дня. Можешь вычесть у нас как выходные. Ребята, я вниз, кофе пить. Кто со мной? – обратился он к музыкантам по-английски. Они закивали и пошли к двери. Им явно хотелось побыстрей уйти от Айса.
– Погоди, я Егора вызову, – сказал тот и стал набирать номер на телефоне у двери – связываться с охраной, как я поняла.
– Он нас внизу найдёт, – сказал Ём, и мы вышли.
Пока ждали лифт и спускались, Ём представил меня. Все вежливо покивали, глядя с гораздо большим любопытством, чем желали бы показать это. А после стали расспрашивать про Айса, что происходит и будет ли Ём продолжать с ним работать.
– Это просто нервы, – говорил Ём. – Конечно, мы будем работать. Он перенервничал.
– Оно понятно, у всех нервы, – сказал барабанщик. – У меня до сих пор в ухе стреляет. У меня так всякий раз – когда понервничаю, стреляет в ухе.
– А, так вот кто палил вчера – твоё ухо! – засмеялся гитарист. Это был невысокий, лысый дядька с очень подвижным лицом, старший в команде. Все посмеялись.
– Я думаю, ты прав, – сказал Ёму духовик, самый из них спокойный и вдумчивый. – Лучше сразу дать понять такому человеку, что у нас есть свои интересы. Только не надо доводить до конфликта.
– Не будет конфликта, – заверил Ём.
– А как вы сейчас друг на друга орали? – удивился басист. – Это нормально?
– Ты же знаешь, русские – как итальянцы, они не умеют говорить спокойно, – пошутил Ём.
Мы спустились вниз и пришли в столовую. Пока они говорили, я наблюдала за Ёмом. Что-то в нём изменилось за эти два дня, но я пока не могла уловить что – он отводил глаза, когда чувствовал мой взгляд, и мне не удавалось ничего по его лицу прочесть. В столовой заняли большой стол у окна, ребята набрали себе кофе и бутербродов, ели и трепались. В дверях появился охранник, увидел нас и остался подпирать косяк.
– Это слава, Ём, – усмехнулся барабанщик, кивая на него. – Так она и выглядит: сперва палит, потом защищает.
– Ограничивает, – поправил басист.
– Окружает, – добавил духовик. Они принялись предлагать глаголы, а Ём молчал и усмехался.
– Пойдём отсюда, – вдруг обратился ко мне по-русски.
– Пойдём, – удивилась я. – А как мы выйдем?
– Просто, – ответил Ём, кивнул ребятам и поднялся. Охраннику он сказал: «Я в студию», тот отчего-то за нами не пошёл, а когда мы сели в лифт, нажал не восьмой, а минус первый. Двери раскрылись в гараже. Пройдя его насквозь, мы вышли позади здания во внутренний двор. Свернули в арку, перешли дорогу и оказались в зелёном сквере. Там Ём присел на скамейку.
Всё это время он молчал, и когда сел, тоже не сразу начал говорить. Сидел и смотрел мне в глаза, будто пытался меня запомнить. Я тоже молчала. Я видела, что он не знает и сам, что ему от меня надо, и всё-таки его ко мне тянет. А меня тянуло к нему. Но, в отличие от него, я знала почему. Потому что он – это он, а я – это я. Всё просто.
И тут он сказал:
– Ты поедешь со мной?
– Куда?
– А тебе это важно?
Он смеялся. Я улыбнулась и не стала отвечать. Он сказал:
– На фестиваль.
– А что там будет?
– А если я не скажу? Просто так – поедешь?
Всё-таки было в нём сегодня что-то странное. Я спросила:
– Тебе было страшно вчера?
– Страшно? – Он откинулся на скамейке. – Это не совсем то слово. Сначала, в первый момент, нет. Я просто ничего не понял. Попали в волынку, просадили мех. Это конечно… да! – Он засмеялся, не найдя точного слова. А я так и увидела, как стоит он на сцене с волынкой под левой рукой. И как пуля проходит мех насквозь. Под левой рукой – насквозь… Я даже закрыла глаза, так стало жутко. – Потом суета, полиция, ничего не понятно.
– Не поймали?
– Нет, конечно. Вообще ничего не известно пока. Айс говорит, он добьётся расследования, у него там какие-то выходы и нужные люди. А мне в целом неважно. Мне бы только хотелось знать почему. Или так – за что? Так, наверное. Никогда бы не думал, что я могу кому-то насолить, – он снова рассмеялся, но теперь натужно. – Ну вот. От этого, пожалуй, неприятно. Что ты не знаешь на самом деле, как твои поступки отражаются. И что у кого в голове щёлкнет.
– Этого никогда не узнать.
– Да, конечно. Только всё равно… А страшно стало потом. Когда я ночью лежал и об этом думал. Что времени мало и что я ничего не успеваю. Столько всего хочется сделать. И тут вдруг – раз. Оказывается, это так легко. И неожиданно, вот что самое дурное. И я, знаешь, о чём ещё подумал? Ты, пожалуй, права. Помнишь, мы говорили – для кого всё? Я вот теперь думаю: да, музыка существует сама по себе. Без нас. Одна. Ей вообще никто не нужен. Не станет меня – что, она перестанет звучать? Это ты же мне про идеи рассказывала?
– Это не я. Это вообще давно придумали. Очень.
– Ну, конечно. Но в прошлый раз? Я ничего не путаю? Мне вот теперь кажется так: что мы здесь все, кто занят одним делом, как бы и восстанавливаем на земле этот эйдос. Это как бы создание единого… я не знаю – тела музыки на земле.
– Тела музыки, – фыркнула я. – Это всё тот же слон, которого ощупывают слепые?
– Пусть так. Я не знаю, как ещё сказать. Но самое удивительное, видишь, что: пока мы, те, кто это слышит, достраиваем по кирпичику её тело, все остальные ничего не слышат и не понимают. Они только тогда способны воспринять, когда становится видно всё. И вот кто будет последним, кто целое это завершит – вот его-то и поймут, его станут слушать. А всё, что до этого, без чего целого не было бы, забудется и уйдёт. Но без них нельзя. Просто нельзя.
– Завершить тоже нельзя, – сказала я, хотя знала, что он и без меня это понимает.
– Ну, не завершить. На каком-то этапе, когда уже понятно: это – хобот, а это вот – нога. Но это вообще не важно, – поморщился он. – Я не это хотел сказать. Я хотел – что музыке абсолютно безразлично, где её играть, в Карнеги-холле или в метро, как Айс сегодня сказал. Главное как. И что. Да? Я совсем что-то того… – Он махнул рукой и замолчал. – Одним словом, я вчера думал. Есть ответственность перед тем, что ты делаешь. Это когда ты не можешь не играть, если к тебе это приходит, не можешь не писать, если умеешь. Помнишь, я тебе про Динку говорил? Как она музыку бросить собиралась. Так вот. И я подумал, что я тоже неправильно делаю. Главное – играть то, что слышишь. Внутри себя. И знаешь ещё я что подумал? Это вообще страшно: когда ты это сделаешь, когда тебе это удастся – сыграть то, что на самом деле просится прийти в мир через тебя, воплотить это, – ты останешься совсем один, и никто тебя не поймёт. Это так далеко от людей. Это уже не для людей. И я пока… Я пока не уверен, что так смогу. Но я уже это понимаю. Этого немало?
