– Я не могу тебе так прямо ответить, – сказал он и вышел из палатки.
Я поняла, что за ним не имеет смысла бежать.
3
– Нет, нет. Подожди. Ты держишь неправильно. Вот та-ак, – слышался за кустами вкрадчивый голос.
– Так? – полнорото отвечали ему.
– Да. Дыши. Так…
Послышались нерешительные, неуверенные удары по варгану.
– Мягче. Женственней.
Сдержанный смешок.
Цезарь не выдержал и шагнул в кусты.
Там сидели Виксентий и Настасья с варганом в зубах. Лицо у неё было одновременно сосредоточенное и игривое, глаза свела к носу, будто старалась разглядеть инструмент. Виксентий был похож на обедневшего рыцаря, давно просадившего и имение, и доспехи, и даже коня, однако не потерявшего главное рыцарское достоинство – служения прекрасной даме. Он аккуратно поправлял Насте упавшую на щёку прядь волос:
– Вот так. Дыши, как я учил. Это очень важно. Не забывай. Дыши диафрагмой.
«Пяу – дзынь!» – от плохого удара язычок брякнул по раме и разбил Настасье губу. Она ахнула, зажав рот ладонью, подняла глаза и заметила Цезаря.
Тут и Виксентий заметил его. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, а потом Виксентий сказал как ни в чём не бывало, обращаясь к Настасье:
– Мы продолжим наши уроки завтра. В тебе есть потенциал.
Настасья прыснула, но как только Виксентий скрылся и они с Цезарем остались вдвоём, нахмурилась, поднялась на ноги и шагнула из кустов.
– Настя! – Цезарь двинулся за ней. Вышли на обрыв. Она сделала ещё несколько шагов к самому краю и остановилась, отвернувшись. – Настасья! На что ты сердишься?
– Вы обманываете меня, – сказала она манерно. – Скажите, как я могу вам доверять, если вы не уведомляете меня о своих ближайших планах?
– Настенька, помилуй, о каких планах? – Цезарь развёл руками.
– Вы все уезжаете и совсем скоро. А меня нельзя взять с собой. Ни Юльку, ни меня! – выдавила она полным слезами голосом и вся сжалась, ссутулилась.
– Откуда ты это взяла? – растерянно вскричал Цезарь.
– Ярослав сказал. Этот ваш… князь. Ярослав Всеволодович.
– Ах, князь, – только и смог вымолвить Цезарь и замолчал. Было ясно, что если так сказал Яр, то откручиваться не имеет смысла.
В долине зарождался вечер. Низину затянуло дымами, вдоль по берегу загорались костры, окрашивая её красным. Небо заохрилось. С запада приближалась гроза. Тёмные тучи затянули половину окоёма, полосы дождя соединяли небо и землю на горизонте, молнии прорезали закат. Однако грома ещё не было слышно, над фестивальной поляной небо стояло глубокое, синее, и только редкие, резкие порывы ветра доносили запах озона.
Вдруг со стороны, из-под холма и из-за реки поплыл звук колоколов из деревенской церкви. Под ногами порхнула ласточка-береговушка, с посвистом ввинчиваясь в обрыв.
– Это я, – сказала вдруг, хлюпнув носом, Настя, показав на птицу. Обернулась к Цезарю и посмотрела в глаза. – И это я, – подняла ладонь, словно указывая на звук колокола. – И это я, и это, – показал вокруг себя. – А если всё я, то умирать не страшно, ведь да?
– Настенька. О чём ты…
Но она приложила палец к губам, встала на цыпочки и обвила его руками за шею.
На сцене звучала музыка, соединяясь со звуками колоколов.
Я вышла из палатки, плохо соображая, и пошла куда глаза глядят. Лагерь музыкантов стоял чуть в стороне от фестивального города, там было почти тихо и малолюдно, но выйдя из него, я окунулась в жизнь. Людей было море. Повсюду стояли палатки, кто-то пытался обносить свои лагеря заборчиками из верёвок и колышков, но всё равно все шатались напрямую, сбивали колышки и спутывали верёвки. Вся жизнь была на виду, как в прежние, добрые времена. Люди готовили еду, валялись в тени, целовались, спали. Люди ходили одетые в народные костюмы, в сарафаны и косоворотки, в длинные рубахи, босиком, в шлёпанцах, полуодетые, полуголые или совсем неодетые, с надписями и рисунками на телах и травой в волосах. Девушки рисовали себе лифчики и трусы, от этого нагота не бросалась в глаза, другие просто красились – например, под крокодила. Отовсюду гудела музыка, почти у каждой палатки кто-то играл на чём-то – гитары, барабаны, флейты, – всё это накладывалось, сливалось в единый звуковой поток, хаотичный и разнородный.
Люди, люди. Счастливые смертные. Столько рассредоточенного, доступного сознания, кушай – не хочу, никто и не заметит. В моих глазах они сплетались в клубки, слипались, объединялись, не замечая этого и не понимая. Прямо бери их тёпленькими. Но меня мутило даже от мысли об этом. Мутило от мысли об Айсе. Мутило от страха за Ёма. И особенно меня мутило от того, как я только что себя вела и что ему наговорила.
Конечно, не надо было этого делать. Я всё сделала неправильно. Хуже было бы только прийти к нему и сказать: «Здравствуй, вот и я, смерть твоя. Я люблю тебя и тебе одному буду верна до гроба». Но всё во мне знало: время моё истекает, и судьба, моя и Ёма, толкает нас друг к другу, вот-вот двери захлопнутся, не успеешь и втянуть хвоста. А когда он выйдет к порогу, когда я окажусь с ним лицом к лицу, уже ничего нельзя будет изменить. Поэтому я и пошла к нему: хотела обмануть судьбу. Думала, что, если сейчас, пока ещё ничего не случилось, всё ему рассказать, что-то изменится. Может, он не выскочит к порогу. Или случится что-то ещё. Я не знала, чего жду, откровенно говоря, но что он не станет меня слушать, что не поймёт и отшатнётся – такого не предполагала.
Вот и дура.
Я закрыла глаза, подавляя приступ отвращения к себе.
Было жарко, многолюдно – множество лиц, ног и спин, – на дороге пыль стояла столбом, лезла в рот и глаза. Но уже начинало смеркаться. Вдоль реки стали загораться костры. Где слабые, робкие, где побольше, повыше. Вокруг них заводились хороводы. То и дело из них отделялась пара, разбежавшись, с визгом сигали через огонь, потом бежали к реке и, смеясь, брызгаясь, падали в воду.
– Купала день, Купала ночь, сбрось тугие корни прочь! – с гиканьем и криками налетела на меня и закружила вереница держащихся за руки людей. Крашеные, зелёные, голенькие, в одних берёзовых вениках на чреслах и огромных венках из травы на головах, они пронеслись мимо, смеясь и спотыкаясь, и улетели в воду. Дубки молодые, берёзки.
Чуть дальше люди играли в горелки, носились друг за другом со смехом и визгами, а у моста была устроена купальня: там плавали кто как был, и в одежде, и голышом, вылезали на берег, оскальзываясь по глине. От обилия голой, мокрой плоти, самой обычной, банной, рябило в глазах и подкатывала дурнота. Пожилой мужчина, сутулый, загорелый, с обвисшими ляжками стоял по колено в воде, светясь белыми пятнами ягодиц. Толстая женщина в сорочке мылила в протоке голову. Группа молодых, полных, как квашни, девиц, сотрясаясь телесами, с визгом полезла в воду. Переходящие реку пьяные мужики, увидев сразу так много баб, попрыгали с моста и стали барахтаться и плескаться – даже в середине было неглубоко. Всё это выглядело пасторально и нереально. Мне тоже жутко захотелось залезть в воду, но делать это здесь казалось неприятно.
