Он отложил письмо и торжествующе посмотрел на меня. Я стояла, пытаясь унять тот водоворот мыслей, который бешено вертелся в моей голове. Значит, тот сон про Прайма был вещим – он вернется, увидит мой дом сгоревшим и не будет никого, кто сможет рассказать про мою судьбу. Никто не направит его сюда, на север Европы и он будет носится по континенту, разыскивая меня повсюду, рассчитывая только на удачу! Но так пройдет непозволительно много времени и меня успеют выдать замуж! Это будет катастрофа, я уверена!
– Что? Прикусила свой острый язычок? – спросила торжествующим тоном тетя.
Я не ответила и, молча развернувшись, пошла к себе. Я не помнила, как дошла – стены и пол как-то странно кружились, а весь дом показался мне холодным и чужим. Я заперлась в своей комнате и рыдала до тех пор, пока не сорвала голос, а потом уснула тяжелым сном.
Мне вдруг приснился Прайм, который стоял на каком-то холме, небо было темным, освещалось только заревом от многочисленных пожаров, внизу, на бескрайней равнине, пылали села и города, тысячи крестов опоясывали их по кругу. Прайм смотрел на все это, понимая, что где-то там могу быть я, и вдруг схватился за голову и с отчаянием крикнул: «Адель!» Его родной голос сотряс все вокруг, прокатившись по мне, отчего я моментально проснулась и прошептала в темноте: «Я иду, любимый мой! Я иду к тебе!»
Потом встала и стала тихо собираться. Я словно очнулась от эгоистичного сна. То есть, до этого я жила, ждала, надеялась на счастливый конец нашей сказки, но сейчас реальность дала мне отрезвляющую пощечину, и я по-другому посмотрела на себя и свою жизнь.
– Тряпка, безвольная тряпка! Кто просил тебя ехать сюда? Осталась бы в Калелье и дождалась его. Он же наверняка думает, что меня уже нет в живых! – шептала я себе.
Мне не хотелось даже думать о том, что он сейчас чувствует. Я все поняла из сна. Не зажигая света, собрала в дорожную сумку свои вещи, одела платье, спрятала на груди гребни и медальон. Затем надела теплый плащ, свою зимнюю обувь и вылезла через окно, даже не обернувшись.
Я шла, не замечая холода и пронзающего до костей ветра, по обледеневшей реке прочь из этого города. У меня не было четкого плана, только биение сердца, которое знало, что я очень нужна одному практически разбитому от горя вампиру, сердце которого я однажды украла.
Весна 1348 года. Люксембург, г. Эхтернах
– Ну же, Адель, не дрейфь. «Я пришла, мой господин, о мой сладкий…» – шептал мне Мишель, желая меня поддержать. Я же растеряно смотрела на публику, чувствуя себя ужасно глупо в наряде невесты и с красными румянами на щеках.
– Я пришла, мой сладкий… мой господин. О мой сладкий господин… – сказала я негромко и неловко протянула руки к Мишелю, который играл Одиссея.
– О жена моя, о луноликая Пенелопа! Я скитался по морским водам, желая видеть только твой прекрасный лик. Но грозные волны несли меня вдаль от тебя… – продолжал тем временем Мишель, беря основную часть уличного спектакля на себя.
Питер за кулисами дернул за веревку и за нами развернулся линялый полог с небрежно нарисованной картинкой морского заката. Пьеса шла к финалу, и Пенелопа, наконец-то, встретилась с Одиссеем. Я слушала Мишеля, но на самом деле рассматривала толпу, ища бледных, высоких и неимоверно красивых зрителей. Вторую неделю я резала палец и оставляла капли крови на стенах, столбах, фонтанах в людных местах – везде, где мы выступали. Как еще помочь Прайму или другим вампирам найти меня, я не знала. Пробиться в их тайный мир было еще труднее, чем попасть в высшие слои общества. Но у меня созрел план – думаю, что провокация будет лучшим способом обратить на себя внимание мира бессмертных.
– Любовь! – сказали мы хором, и Мишель заключил меня в крепкие объятья, отлично симулируя поцелуй.
Пятеро зрителей, один из которых спал, подарили нам жидкие аплодисменты и три мелких монетки. Они молча разошлись, а мы остались в тесном тупичке, который арендовали для представления у городских властей.
Мишель и я собрали табуреты, сложили их на козлах, а потом залезли внутрь повозки, где было немного теплее, чем на улице – горел огонь в каменной чаше. Костюмы, декорации, бутафорские ослиные головы и даже весло – вот только небольшая часть того, что было развешено, привязано и прикручено ко всем свободным поверхностям кибитки. В этом бардаке мы и жили вчетвером.
– Да, не густо! – сказала грустно Клара, держа на ладони жалкое вознаграждение после выступления. – Снова хлеб и вода, а Милашке овес.
– Ну, хоть что-то, – сказал Мишель, стирая свои нарисованные углем брови. Черная пыль въелась в морщины, образуя как бы паутинку на лице. Ему было около сорока лет, он тщательно скрывал свое прошлое. Клара же наоборот, не делала тайны в том, что была уличной танцовщицей и этот фургон принадлежал ей, называла себя немкой, хотя я подозревала, что она – цыганка. Когда-то она подобрала на улице маленького сироту, который вырос в тощего Питера, хотя последний утверждал, что пробрался в ее повозку и там упрашивал Клару остаться, пока ее сердце не дрогнуло. Как бы там ни было, но мы, четверка людей с целым ворохом тайн, путешествовали по оттаивающей после зимы Европе, собирая жалкие монеты себе на пропитание с помощью досточтимого Гомера.
Клара знала о том, что у меня есть два ценных гребня – слиток серебра я обменяла на монеты еще в Барселоне, и мы уговорились добраться до них только в случае крайней необходимости, – когда голод постучится в наши двери. Как бы ни было тяжело, Клара ни разу на них не намекала, довольствуясь теми грошами, которые у нас были. Питер и Мишель еще подрабатывали плотниками, чиня заборы и делая табуретки на продажу, за что нам иногда перепадали то свежие продукты, то какие-то вещи. Мы с Кларой вышивали кошели и продавали перед выступлениями, а еще вели хозяйство. Вернее, вела его она, а я училась готовить, стирать, торговаться на базаре, шить и вязать. Она не задавала лишних вопросов, хотя и видела, что я не из простых крестьян.
Клара очень любила петь, а так как ее пышная фигура не вызывала у зрителей ассоциаций с юностью, то она играла роли старух и колдуний, а еще пела перед спектаклем неаполитанские песни, это если у нее было хорошее настроение, а если нет, то меланхоличные французские романсы. Тогда публика затихала и все зрители, ведомые ее великолепным голосом, уносились в страну любовных драм. Я тоже получила право бывать в этом печальном месте и не могла без слез слушать ее пение.
Питер зашел внутрь повозки последним, ежась от холода. Этот веселый паренек с волосами цвета меди был просто неутомимым шутником и излучал оптимизм так же неутомимо, как его волосы – огненные блики на солнце. Он слегка двинул локтем Клару в бок, чтобы она уступила место у самодельной печки. Она молча подвинулась и стала смотреть на огонь вместе с ним.
Мишель, закутавшись в яркую конскую попону, устало сел на кровать и сказал:
– Мы с таким репертуаром скоро вылетим в трубу. Сколько трупп ездит только по Люксембургскому королевству! Вчера еле нашли, где стать! А «Одиссея» на память знают даже дети! – сказал он возмущенно. Он вообще был вспыльчивым малым и любил часами дуться. Но мы знали его любовь к эффектному молчанию и не обращали на его выпады внимания. Но на этот раз я его поддержала.
