– А, знаешь ли, Ирэн, это действительно недурственно, – сказал он своей ещё не пришедшей в себя молоденькой спутнице. – Ирэн! Хватит закатывать глаза! Возьми себя в руки и пошли осматривать город. Да не хватайся ты за руку! Для твоего папочки я ещё не слишком стар, поэтому скромно потупив глазки, семени рядышком.
– Если я буду смотреть в мостовую, то теряется смысл моего здесь пребывания, – наконец-то откликнулась девушка. – Я актриса! Я должна впитывать в себя, как губка, все мелочи, все штрихи этой эпохи! Я должна видеть, что и как носили одесситы в начале века, какие платья были на дамах, как общались между собой люди разных сословий, какие словесные обороты были в ходу, как правильно подать руку для поцелуя, как садиться и слезать с фаэтона, и ещё много чего такого, о чём и не слышали наши преподаватели по актёрскому мастерству, родившись через полсотни лет после сегодняшних событий.
– Понимаю, тогда хотя бы делай благопристойный вид.
– Это нам господин адвокат запросто, это нам как два пальца… об асфальт!
– Цыц! Запомни: сейчас мы не в Москве! Мы в параллельной реальности, и если хочешь провести это время с пользой – играй по установленным правилам.
– Убедил! Буду играть по правилам. Что наша жизнь – игра!
– Интересно, на какой мы улице?
– А чего гадать? Вон табличка на углу здания.
– Ага, вижу. Это улица Преображенская. Ну что же, пошли по Преображенской!
Идти по летней улице приморского города было легко и приятно. Полдень уже миновал, и тротуары были занавешены лёгкой кружевной тенью от развесистых каштанов и акаций. Одесситы были радушны и улыбчивы. Один гимназист даже неосторожно толкнул плечом Германа, засмотревшись на его очаровательную спутницу, но тут же, осознав свою оплошность, рассыпался в извинениях и, сконфуженный, поспешно скрылся в переулке. Минут через пять Герман внезапно остановился и, склонив голову, восторженно зашептал в розовое ушко курсистки:
– Ирен! Видишь дом под номером 62?
– Не слепая, конечно, вижу. И что в нём такого особенного?
– Присмотрись внимательней!
– К архитектуре строения?
– Нет! К вывеске!
– Вывеска как вывеска, ничего особенного! На мой вкус даже немного аляповатая.
– Сами Вы, барышня, аляповатая! Прочитай, что там написано.
– Ну, «Гамбринус», и что из этого следует?
– Эх, темнота! И чему тебя только в твоём театральном вузе учили?
– Много чему учили! Например, не шляться по подвальным пивным, где бухает пролетариат вместе с деклассированным элементом. Я туда не пойду, и не проси!
– Ирэн! Ты не понимаешь! «Гамбринус» – это не просто пивная, это знаменитая пивная! Это уголок той самой Одессы-мамы, которую ты собираешься воплотить на экране. О «Гамбринусе» ещё Бабель писал. Для одесситов «Гамбринус» – это такая же неотъемлемая часть Одессы, как для москвичей знаменитое кафе «У Гиляровского» в Столешниковом переулке.
– Я не город собираюсь показывать, а жительницу Одессы начала ХХ века, а это, как говорят одесситы, две больших разницы. Кстати, напротив твоего «Гамбринуса» народ чего-то собрался, пошли и мы посмотрим.
– Кажется, там уличные музыканты представление дают. Ну что же, пойдём, посмотрим, заодно и с местным репертуаром ознакомимся.
В это время Моня, стоя на чахлом газоне под тенью акации, наигрывал на своей старенькой гитаре хорошо известную одесситам блатную песенку. При этом Моня корчил слушателям рожи и делал посильные телодвижения, способные, по его мнению, иллюстрировать текст незамысловатой песенки про горячо любимый в Одессе преступный элемент.
– С Одесского кичмана
[15] сбежали два уркана
[16]!
– выводил Моня с деланной хрипотцой в голосе. При этом он выразительно двигал плечами и топтался босыми ногами на одном месте. Зрители одобрительно хлопали в ладоши и дружно кидали мелочь в засаленный картуз музыканта.
Герман с Ириной остановились немного в стороне, так как возле горбатого гитариста и худенькой большеглазой девочки со скрипочкой собрались «сливки» городского дна. Здесь был и горький пропойца, одетый в замызганную тельняшку и – судя по ухарскому виду, красной рубахе и блестящим хромовым сапогам – фартовый налётчик и карманный вор с длинными, как у пианиста пальцами и болезненно-нервным лицом, и парочка разбитных пышногрудых одесситок, готовых скрасить одиночество любого мужчины, кто не пожалеет полтинника и бутылки портера.
– Видишь? – зачем-то переспросил Герман попутчицу. – Запоминай! Впитывай!
– Вижу! – восхищённо ответила Ирэн. – Всё вижу и всё запоминаю. Боже, какие колоритные типажи!
В это время Моня закончил третий куплет и перешёл к проигрышу, во время которого он, прикрыв глаза, покачивался из стороны в сторону, а его пальцы легкокрылыми мотыльками летали над гитарными струнами.
– За что же воевали, за что же погибали?
За что же проливали свою кровь?
– специально гнусавя и по-блатному растягивая слова, выдавал Моня, и слушатели согласно кивали головами, дескать, верно говорит: забыты герои былых сражений.
– Эх! – с придыханием выдал растроганный налётчик в красной рубахе и, сорвав с головы новенький картуз, бросил его себе под ноги. – Жизнь моя – копейка! Печёнкой чую, что если не сегодня, так завтра выпишут мне судейские крючкотворы клифт
[17] полосатый, и пойду я по сибирскому тракту, кандалами звеня! Держи, музыкант! – и он, выхватив из кармана трёхрублёвую ассигнацию, бросил её в Монин картуз. – Гуляй да помни фартового парня Ваську Меченого! – и пальцы его машинально коснулись шеи в том самом месте, где из-под расстёгнутого ворота выглядывал багровый шрам.
Две пышнотелые одесситки последовали его примеру и бросили в картуз по серебряной монетке. Моня кивком головы поблагодарил их и перешёл к заключительному куплету.
– Держи хлопец и от меня гостинчик, – с ухмылкой произнёс парень с нервным лицом и бросил в картуз полтинник. Моня сделал вид, что не заметил его широкого жеста, потому как относился к этому карманнику неприязненно. Не любил Моня, когда его выступления служили прикрытием для кражи, пусть невольным, но всё же прикрытием. Карманника, который любил «работать» среди толпы зевак, собравшихся вокруг уличных музыкантов, звали Сёма-Штиль. Был Сёма в своём «ремесле» специалистом высокой квалификации, и работал всегда чисто, по-тихому, за что и получил кличку «Штиль». Одно было плохо: был Сёма до денег жадным и неразборчивым. Не делил Штиль своих клиентов на «чистых» и «нечистых»: обчищал всякого, кто попадался под его воровскую руку – и удачливого купчишку, и загулявшего грузчика. Ничем не брезговал Сёма – ни новенькими хрустящими ассигнациями в кожаном портмоне, ни последней трудовой копейкой в кармане портового грузчика. За это его Моня и не любил.
