Он подошёл к ней справа, потом слева, и всё равно казалось, что она выискивает его взглядом, словом, никуда от неё было ни спрятаться, ни скрыться.
«Какой, поистине, странный портретец, – подумал Кузьмич. – Это же надо уметь так человека испоганить. Вот бы сейчас пулемёт или маузер, я бы ему позыркал».
– Любишь живопись? – спросил Ворон.
– Терпеть не могу! Чёрти что! Никогда не похоже на то, с чего малюют. Все чопорные какие-то получаются, то ли недопили, то ли перепили, то ли по нужде хотят. Жизни в них нет! То ли дело кино. «Чапаев», например, или «Броненосец Потёмкин». А это что? Тьфу! Мазня!
– Это портрет «Плачущей женщины», – просветил его Ворон.
– Ничего себе божий одуванчик. Это какой такой женщины? Которую самосвалом переехало? Тогда почему на ней написано, что это какой-то Пабло Пикассо? – усомнился Кузьмич.
– Это автограф художника, – вразумил его Ворон.
– Падает Запад в моих глазах, ой как падает, – сочувственно сказал слесарь. – Это вот мой друг, художник Погодин по таким вот художествам с ума сходит. Надо ему сказать, пусть посмотрит.
Второе, что привлекло внимание Кузьмича – была не водочка на кухонном столе в графинчике, не тонкая нарезка из сала с розовой мясной прослойкой, не белоснежная брынза, не малосольные огурчики с квашеной капустой, томатами и мочёными яблочками, не грузди, лисички и белые грибы, купающиеся в чесночном рассоле с укропчиком, не горка лососёвой икры, томящейся в тесной вазочке крупной наливной рябиновой ягодой. И даже не трёхлитровая банка томатного сока, а селёдочница. Да, да, именно селёдочница. Кузьмич прямо-таки прильнул к ней, пристально вглядываясь в покоившуюся на фарфоре атлантическую шалунью, украшенную колечками репчатого лука. Ему вдруг показалось, что из-под пучка петрушки за ним наблюдают пуговки выпученных глаз. Он откинул пальцем зелень. Растопырив крылья жаберных крышек, показывая язык, на него таращилась знакомая селёдка.
– Так вот ты куда пришвартовалась, приблуда, – сказал Кузьмич.
– Привидение, что ли, увидел? – спросил Ворон.
– Да морда её мне уж больно знакома. – Слесарь ткнул вилкой в селёдку. – Похожа на ту, что я давеча запустил в далёкое плавание по кустам. Но, как видно, она у вас пришвартовалась.
– Брось, все селёдки на одну морду, – сказал Ворон. – Сколько их повсюду плавает – не сосчитать. Так что не факт, будто бы эта – та самая. Может, это родственница её какая, а может, она сама по себе, одинокая как перст. – Затем Ворон внимательно окинул взглядом сначала Кузьмича, затем Ангела. – Вот вы вроде бы братья, а ведь явно одно из яблочек под вишенкой упало, – растолковал он.
– Так мы не родные братья, мы братья по брудершафту, – оправдался Кузьмич.
– Здорово! Как это? А может, и меня к себе под крыло возьмёте, сироту? Буду и я у вас братом, – спросил Ворон.
– Кузьмич, давай возьмём! Ведь птица – символ мира! Будет у нас пернатый брат Казимир, – замолвил слово Ангел.
– Наливай! – скомандовал слесарь.
И они взяли к себе третьего брата: выпили по полной, побратались и закусили.
Кузьмич скупо прослезился и уверил всех присутствующих, что если так пойдёт дальше, то не так уж и далеко до мирового братства. И что об этом всеобщем единении известит не медь ликующих труб, а просто-напросто из обращения исчезнет слово «товарищ», а ему на смену придёт слово «брат». Пока же это время не наступило, надо быть предельно бдительными, поскольку враг коварен и хитёр. И всячески чинит преследования и препятствия, устраивая облавы и аресты таким вот создающимся кухонным ячейкам братства.
Ворон взлетел под потолок и, сделав «мёртвую» петлю, прокричал:
– Свободу братству!
– Акробат! – восхитился Ангел.
– Молодца, Казимир! Ай да молодца! – зааплодировал слесарь. – Вот что, братцы, попрошу минуточку внимания… – Он постучал вилкой о графинчик с водкой. – Смотрю я на вас, соколы вы мои распрекрасные, и думаю: а не создать ли нам свою эскадрилью?
– Но мы же не самолёты! – возразил Ангел.
– Вот именно, в этом и состоит весь фокус. Мы будем единственной небесной эскадрильей без всяких самолётов. Этого требует нынешняя обстановка. Полная секретность и внезапность. Врагу надо уметь давать отпор не только на земле, но и с воздуха, – сказал Кузьмич тоном, не терпящим возражений. – Так что с завтрашнего дня начнём отрабатывать высший пилотаж. «Штопор, бочку, пике», и на бреющем полёте по ползучим гадам из пулемёта: тра-та-та-та!
– Какие ещё пулемёты? – изумился Ворон.
– Да, согласен, – закивал головой Кузьмич. – С пулемётами я, конечно, погорячился, с ними вам летать будет тяжеловато. Думаю, лучше вооружиться гранатами. В каждую лапу, в каждую руку по две, нет, по три гранаты, и – бац, бац, бах, бабах по недругам!
– Где ж их взять-то и кто их даст-то, эти гранаты? – спросил Ангел.
– Ах, ну да! Где же, где же? Кто же, кто же? – Кузьмич почесал затылок. – Да, действительно… Ну и чёрт с ними, – махнул он рукой. – На хрена нам, скажите, пожалуйста, эти пулемёты и эти гранаты? Мы их на таране сделаем. Смело, решительно. Лоб в лоб, чтобы перья летели.
– Как это? – спросил Ворон.
– А вот как это – я вам завтра на ученьях покажу.
– Так зачем откладывать на завтра, – возразил Ворон, – давайте сейчас и начнём. Лётный опыт у меня ещё с Отечественной войны 1812 года накоплен. Я тогда меж града пуль и пушечных ядер самому генерал-фельдмаршалу Кутузову донесения с позиций доставлял.
– Нельзя! Потому, что мы выпили, – трезво рассудил слесарь. – И полёты под углом сорок градусов – это не есть высший пилотаж, нам камикадзе не нужны.
– Брат Кузьмич, а ты с нами полетишь? – поинтересовался Ангел.
– Резонный вопрос, вопрос, скажем, в точку, – Кузьмич встал и расправил плечи. – Смирно! – рявкнул он.
Звено будущей эскадрильи встрепенулось.
– Поскольку мы будем биться не только крылом к крылу, а также и плечом к плечу, я определяю своё стратегическое назначение, одновременно как отца-командира и как вдохновителя-комиссара, – отрапортовал он на одном дыхании.
Звено переглянулось и в непонимании захлопало глазами.
– Что касается командира – здесь всё ясно, – согласился Казимир.
– А вот насчёт комиссара неувязочка получается. Как это понять? – спросил Альберт.
– Легко! – Слесарь широко улыбнулся собратьям по оружию. – В общем, по духовному сану это как бы должность попа, ну, а по орнитологическому – что-то вроде мудрой совы. Ясно я излагаю?
Звено понимающе закивало головами.
– Кузьмич, вот чем больше я тебя узнаю, тем больше я тебя уважаю, – сказал Ангел. – Каков полёт мысли, какой масштаб!
