И тут на них с ночного неба, почти им на головы, свалился Ворон. Он весь был обмотан пулемётной лентой, на которой красовался алый бант.
– Ищу вас по всему Питеру, крылья поистрепал, а вы здесь прохлаждаетесь. Ни на минуту нельзя оставить, – возмутился он. – Что кислые такие? По временному правительству скорбим или по кому конкретно слёзы льём?
– Кузьмича убили, – всхлипнул режиссёр.
– Ты это погоди, дядя, его хоронить, он ещё всех нас переживёт.
Кузьмич приоткрыл один глаз и, нацелив его на Ворона, вполне бодро спросил:
– Скажи-ка нам, Казимир, откуда у тебя такой завидный боевой арсенал?
– Приобрёл по случаю на крейсере и про вас не забыл.
Ворон поднял крылья, под ними в деревянных кобурах висело по «маузеру» и по две гранаты. Это впечатляло.
– Как же это ты всё доволок? – поинтересовался Ангел.
– Своя ноша не тянет. Хочешь мира – готовься к войне, – ответил Казимир.
– Помогите мне встать! – попросил Кузьмич. – И так здоровья нет, а тут, на тебе, последнего чуть не лишили.
Режиссёр и Ангел оторвали его от брусчатки и поставили на ноги. Слесарь собрал в кулак всю волю, шатался, но стоял, не сгибаясь.
Мимо них, раскручивая землю на восток, проносились к Зимнему дворцу повстанцы, унося на своих штыках в его открытые настежь подъезды, долгую тяжёлую ночь.
– Что ты всё молчишь, скажи хоть что-нибудь, – обратился Ворон к Ангелу.
– Заигрались дальше некуда. Пора возвращаться.
– Что ты сказал? – переспросил Кузьмич.
– Я сказал, что нам надо спешить – жизнь продолжается.
– Подожди минутку, брат Альберт, – попросил Кузьмич, вглядываясь в бегущих к Зимнему дворцу балтийских матросов. – Надо же, глазам своим не верю! Ущипните меня, неужели мне это кажется?
– Что, что ещё там случилось? – забеспокоился режиссёр.
Кузьмич поднял руку, указывая на чёрные бушлаты.
– Вон, видите мальчишку-юнгу, что бежит впереди отряда, так это я, братцы! Ей-Богу, я! Никогда бы не подумал, что увижу себя со стороны, да ещё таким молодым, – на небритых щеках слесаря блестели слёзы.
Вдруг всё разом исчезло: бегущие люди, грохот сапог, крики, бряцание оружия. Ещё мгновение, и они, уже все четверо, стояли на подмостках театральной сцены. В глаза всё так же цедил скупой свет рампы.
Режиссёра лихорадило. Он, с каким-то животным остервенением, одним ударом о сцену сломал зонтик и запустил его в чёрную пустоту зрительного зала. Не лучшая участь ждала и пальто. Истоптанное и растерзанное на части, оно грязными лохмотьями вместе с галошами полетело в том же направлении. Сняв очки, служитель искусства с горечью посмотрел на разбитые стёкла и поломанные дужки, затем уткнулся немигающим взглядом в Кузьмича. Тот стоял целым и невредимым, как новенький бронепоезд, без единой царапины. На его пышущем здоровьем лице не было ни единого намёка на недавнее ранение. А ещё, в силу каких-то странных обстоятельств, на нём была надета чистая, не запачканная кровью тельняшка.
– Я вижу, вы остались довольны проведённой экскурсией, – сказал Ангел, обращаясь к режиссёру. – Теперь для вас Октябрьская революция не только красный лист календаря, но и мать родная.
– Да, из песни слов не выкинешь, – согласился режиссёр, – можно смело сказать, что мы её участники. Я скуп на похвалы, но то, что сделали за одну ночь большевики, это буквально планетарное чудо. По сравнению с ним семь чудес света просто меркнут, как низкопробные фокусы в шапито.
Ангел покачал головой:
– Какое же это чудо? Поверьте, через каких-нибудь сто или чуть более лет найдётся другой, кто дерзнёт повернуть колесо истории.
– Возможно, появится, и даже не один. Несомненно лишь то, что под ногами всегда будет мешаться какая-нибудь сволочь, этакий пакостник, который вставит в это самое колесо палку. И всё псу под хвост. Боже мой! Какая роль мне была уготована провидением, какая роль! – Режиссёр скрестил на груди руки и закатил глаза к небу. – О-о-о … – простонал он. – Ситуацию решали мгновения: или сыграть над пропастью на бис и изменить ход истории, или же безвестно кануть в лету. Казалось, третьего не дано, но только не для идиота с замашками палача. Зачем меня душить-то было? Э-э-э-эх! Отелло недоделанный. В итоге благодаря ему, – режиссёр ткнул пальцем в сторону Кузьмича, – мы имеем то, что имеем. Банальная уголовщина перечеркнула всё, чуда не произошло, а могло быть иначе.
– Виноват, – Ангел сделал удивлённые глаза ребёнка, – вы всё говорите о чуде, но разве оно состоит в том, чтобы менять мир, не улучшая его?
– Тогда не без основания хочу заметить, что наше возвращение тоже не идеально, страдает однобокостью. Для меня, в отличие от Кузьмича, оно не было столь чудесно. – Режиссёр потряс сломанными очками, и в сердцах втоптал их в сцену. – Я не видел, тонет ли Кузьмич в воде или нет, и горит ли в огне, но то, что его пуля не взяла – это неоспоримый факт.
– Так чего вы хотите? – перебил его причитания Ангел.
– Хорошо, отвечаю как на духу. Я хочу чуда! – отрубил режиссёр.
– Так ищите его во внутреннем кармане пиджака.
– Вы смеётесь? Что это за чудо такое, которое помещается в кармане пиджака? – изумился служитель Мельпомены.
– Поверьте, это может уместиться не только в кармане, но и на вашем носу, – вполне серьёзно ответил Ангел.
Режиссёр полез в заветный карман и извлёк оттуда небольшой футляр из синего бархата, тиснёный позолоченными вензелями S.F.V.
– Сергей Фёдорович Владимирский – так вас, кажется, по паспорту. Эта вещица за перенесённые вами тяготы, – лукаво улыбнувшись, сказал Ангел.
Режиссёр открыл футляр и извлёк из него пенсне.
– Что за вздор? – недовольно фыркнул он. – Почему тогда уж не очки, или что, решили сэкономить на душках?
– Ничуть, нет! Просто пенсне более практично. Случись с вами похожий инцидент, ломать особо будет нечего. Этот незатейливый подарок от вашего коллеги по театральному цеху, к сожалению, находясь в местах от мирской суеты далёких, он не смог лично донести его до вас.
– Как я сразу не догадался, откуда ветер дует, так это происки самого старика Станиславского!
– Вы, как никогда, догадливы. Да, именно! От него самого, Константина Сергеевича.
Режиссёр с улыбкой надел пенсне, как вдруг лицо его изменилось, стало непроницаемо каменным. В груди что-то сжалось до острой боли, но через секунду отпустило, прокатившись по всему телу горячей волной. То, что он увидел какую-то тайну, говорили за него только дрожащие губы.
– Да, чуть не забыл предупредить, что надевший хоть раз это пенсне будет видеть мир его глазами, глазами Станиславского, – добавил Ангел.
– С вами страшно иметь дело, – вытирая галстуком пот со лба, прошептал режиссёр. – У вас самое важное всегда остаётся на потом?
