Выслушав художника, человек в штатском с каменным лицом протянул Ивану лист бумаги.
– Что это? – взволнованно спросил художник.
– Это согласие о вашем с нами сотрудничестве. Подписывайте – и вы свободны, – сказал он приказным тоном, давая понять, что разговор окончен.
Перед впечатлительным Иваном сразу же возникла картина из трагедии «Фауст».
– Подписывать чем – кровью? – с испугом спросил он.
– Чернилами. Пока чернилами, – подбодрил его за спиной голос.
– А если я не подпишу? – дерзнул подать голос Стародубцев.
Начальник безопасности посмотрел на Ивана так, будто перед ним был не заслуженный художник всех времён и народов, а источавшая скверный запах, полуживая, но ещё дёргающая лапками, гнусная букашка.
– Хорошо, можете не подписывать, тогда для вас мы сделаем исключение – завтра же, вне очереди, как пособник врагам, отправитесь на исповедь к Господу-Богу, – лениво позёвывая, сказал он.
Только сейчас, на склоне лет, наивному Ивану, наконец, стало ясно, что Комитет государственной безопасности – это отнюдь не добровольная народная дружина. Холодный пот заструился по его спине и он, не задавая больше никаких вопросов, потянулся за листком бумаги.
Художник открыл глаза, с тяжёлых век слетели всплывшие воспоминания. Перед ним, окружённый нимбом света, стоял Ангел.
– Да, вы правы, – с горечью в голосе сказал ему Стародубцев. – Прошлое нельзя вернуть, а тем более – его изменить. Что сделано – то сделано. Это жизненная реальность, от неё не открестишься.
Ангел повернулся и, не оглядываясь, подошёл к окну, встал на подоконник.
– Каждый выбирал дорогу себе сам, – сказал он и, не попрощавшись, шагнул в малиновый рассвет.
И так же все последующие ночи Иван просыпался с головной болью от мучивших его снов. Он распахивал окно и до утра смотрел на звёздное небо. Тоска наполняла его сердце. Стародубцев вспоминал Погодина и жалел, что не пошёл с ним до конца, предав дружбу и упустив тот единственный выпавший ему шанс прикоснуться к великой тайне мастеров.
Глава 25
Начальник отдела Александр Борисович Завадский выписался из госпиталя, но, так и не оправившись от пережитого потрясения, вышел в отставку, и заперся в своей квартире.
Однако и там Завадскому не было покоя. Ему постоянно мерещилась всякая чертовщина. В скрипнувшей дверце шкафа ему слышался потусторонний голос, а из стенного зеркала на него постоянно таращилась чья-то мерзкая рожа. Спал он только при включённом свете, поскольку темнота наводила на него ужас. Завадскому казалось, что из угла комнаты за ним постоянно наблюдает пара глаз. Он вздрагивал и холодел от трели телефонного звонка. Боясь собственной тени, он редко выходил из дома на улицу и всё чаще и чаще стал употреблять «горькую». Это помогало на время забыться. Постоянно терзающая его душу тревога затихала.
И вот, как-то в один из хмурых вечеров, возлияние горячительного напитка оказалось чрезмерно велико. Его колени подогнулись, и он, как подрубленный тополь, повалился на пол, сломав при этом кухонный стол и разбив об него себе голову.
Завадский пролежал всю ночь. Он то приходил в себя и просил пить, то проваливался в чёрную дыру и, мечась по какому-то затхлому и душному подземелью, звал на помощь. То, вновь очнувшись от наваждения, озирался безумным взглядом, старался понять, куда же его занесло, но, так и не докопавшись до истины, снова впадал в забытьё.
Прошло немало времени, прежде чем он вновь открыл глаза. Завадский мог поклясться, что всё происходящее с ним дальше было не видением, это было настолько явным, что он ощущал пробирающий его до озноба студёный северный ветер.
Он брёл по неосвещённой улице, зажатой между фасадами пятиэтажек. Навстречу ему, низко опустив головы, двигалась длинная вереница людей в серых плащах с капюшонами. Поравнявшись с ним, она взяла его в плотное кольцо. Дальше произошло то, что не привидится ни в каком, даже в самом кошмарном сне. Окружение стало сжиматься. К нему потянулись тронутые тлением руки. Оскалившиеся слюнявые пасти извергали сотни проклятий.
Адская волна агонии готова была разорвать его на куски. Сердечный приступ перехватил ему дыхание и жёг грудь. Нарастающая слабость и животный страх парализовали волю. И вся эта свалившаяся на его голову напасть понесла вороной четвёркой грешную душу Завадского к черте вечного забвения.
Но в самое последнее мгновение, когда уже казалось, что никакая сила не сможет остановить этот кошмар, к нему на плечо легла та самая сильная рука, которая когда-то под Ржевом вытащила его из могилы. И теперь, как тогда, спасая ему жизнь, она выдернула Завадского из груды кишащих тел и вернула из затуманенного алкоголем забытья к реальности.
Он стоял перед зеркалом, всматриваясь в своё отражение. Жизнь, казавшаяся ему длинной, промелькнула перед ним как одно мгновение. Все события, произошедшие в ней, можно было пересчитать по пальцам одной руки.
«Неужели этого стоили бессонные ночи, постоянные отказы себе во всём? – думал Завадский. – Ради чего? Ради того чтобы понять, что ты прожил жизнь и не заметил в ней чего-то самого главного… А ведь оно было где-то рядом, непременно было…»
Александр Борисович достал из комода именной револьвер.
– Ну, что, поговорим? – спросил он у воронёной стали и, приставив ствол к виску, нажал курок.
Надёжное и всегда готовое к стрельбе оружие дало осечку.
Завадский вздрогнул, провёл рукой по лицу. Накатившее на него затмение в одну секунду вылетело из головы. Он направил ствол на зеркало. И револьвер, на сей раз не раздумывая, плюнул свинцом в ненавистное Завадскому отражение.
Вдруг с губ Александра Борисовича стали слетать слова молитвы. И с каждым произнесённым словом он чувствовал, как душа наполняется благодатным светом. И вела её к нему всё та же заботливая сильная рука. И Завадский послушно, не оглядываясь в прошлое, пошёл за ней, начиная с этого дня другую жизнь.
Что же касается сотрудников отдела Поляковского и Драйера, то обрушившейся на них гнев гражданки Вихляевой едва не стоил им жизни. Но ничто так не делает человека щедрым на добродетель, как вошедшая в его жизнь любовь. Когда это прекрасное чувство наполняет его сердце, в нём не остаётся места на месть.
Так, если бы на Александру Никитичну не свалилось семейное счастье в лице Кузьмича, то неизвестно, сколько бы времени пришлось пребывать в заточении этим двум самонадеянным службистам.
Однако на этом их злоключения не закончились. Теперь уже сама судьба уготовила им совсем не радостные сюрпризы.
Освободившись из западни временного провала, где для них тянулись часы, а в реальности уже пролетел месяц, они выбрались из мастерской и сразу же попали в руки добровольной дружины, охранявшей дом. Приняв Поляковского и Драйера за кладоискателей, заскучавшие добровольцы наконец нашли применение шанцевому инструменту, посредством которого они объяснили незваным гостям, что по-настоящему народ сплачивает отнюдь не первомайская демонстрация.
