Ликующее приятие своего зеркального образа существом, еще погруженным в моторное бессилие и зависимость от питания, каковым на этой стадии инфанс является младенец, отныне в образцовой ситуации проявит, на наш взгляд, ту символическую матрицу, в которой я оседает в первоначальной форме, прежде чем объективизироваться в диалектике идентификации с другим и прежде чем язык всесторонне не воссоздаст ему функцию субъекта.
‹…›
Дело в том, что целокупная форма тела, посредством которой субъект опережает в мираже созревание своих возможностей, дана ему лишь как гештальт, то есть во внешности, где, без сомнения, форма эта более устанавливающая, нежели установленная, но где, помимо того, она ему является со статуарной рельефностью, которая ее выкристаллизовывает, и в симметрии, которая ее инвертирует, в противовес к завихрению движений, его, как он ощущает, оживляющих. Таким образом, этот гештальт, содержательность которого должна рассматриваться как связанная с родом и видом, хотя движущий ее стиль еще и не признан, двумя этими аспектами своего проявления символизирует ментальное постоянство я и, в то же время, предвосхищает свое назначение: он еще чреват соответствиями, которые соединяют я со статуей, на которую человек проецирует себя, как и с призраками, его подавляющими, с автоматом, наконец, в котором в двойственном отношении стремится завершиться мир его изготовления.
‹…›
…Стадия зеркала есть драма, внутренний посыл которой стремительно развивается от недостаточности к опережению – и которая для субъекта, пойманного на наживку пространственной идентификации, измышляет фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем ортопедической для его целостности, – и, наконец, к водруженным на себя доспехам некой отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие. Так разрыв круга от Inneiwelt’a к Umwell’y порождает неразрешимую квадратуру инвентаризации эго.
Это раздробленное тело, которое я в качестве термина допускаю таким образом в нашу систему теоретических отсылок, регулярно является в снах, когда аналитический импульс соприкасается с некоторым уровнем агрессивной дезинтеграции индивидуума. Оно появляется тогда в форме разъятых членов и экзоскопически представленных органов, которые окрыляются и вооружаются для внутренних преследований, навсегда запечатленных в живописи визионером Иеронимом Босхом на их подъеме в пятнадцатом веке в воображаемый зенит современного человека современного. Но эта форма осязаемо проявляет себя с органической точки зрения в направлении охрупчивания, определяющем фантазматическую анатомию, явную в шизоидных или спазмодических симптомах истерии [Лакан, 1997, с. 67–71].
Поэтому когда невидимый герой «Зеркала» А. Тарковского смотрит на себя в зеркало, он видит себя маленьким, а когда в него смотрит его молодая мать, она видит себя старой. Увидеть свое отражение в зеркале новой модели реальности невозможно, потому что ты и зеркало – это одно и то же.
Возникает вопрос: если в новой модели реальности все равно всему, все проникает во все, все превращается во все, и все шифрует все, то о чем тогда вообще можно говорить? Как вообще можно в чем-то разобраться, если а = b = c = d … = бесконечность? Все было бы безнадежно, если бы мы исходили из неверной посылки, что новая модель реальности пребывает в обычном пространстве и времени. Но в ней пространство внутренне-внешнее, а время информативно-энтропийное, плюс еще одно временнóе измерение, образующееся за счет вращения ленты Мёбиуса вокруг своей оси. В определенном смысле, так же как в мире элементарных частиц, у элементов новой модели реальности нет массы покоя. Мы не можем сказать: вот электрон, возьмем его, положим рядом с ним позитрон, прибавим к нему пару нейтронов и посмотрим, что из этого получится. Это рассуждение в духе обыденного мира: возьмем две табуретки, подвинем их к столу и положим на них доску, чтобы за столом поместилось больше человек в ситуации, когда у нас не хватает табуреток. Применительно к новой модели реальности так рассуждать нельзя. Вообще, когда мы говорим: «Этот элемент новой модели реальности», – мы уже разговариваем на языке традиционной онтологии. В новой модели реальности нет «этого элемента» и «того элемента», потому что там (и это очень важно!) нет такого момента времени, который мы называем настоящим и в котором может быть зафиксировано какое-то положение вещей. Новая модель реальности – это мир без настоящего, прошлого и будущего. Это мир переходов, превращений, проникновений и взаимных отождествлений. Нечто переходит в нечто другое, превращается в нечто другое, проникает в нечто другое и отождествляется с чем-то другим, и это другое сразу начинает переходить, превращаться, проникать в нечто еще другое и отождествляться с чем-то еще другим. И этот процесс бесконечен. Конечно, постичь такой мир при помощи нашего обычного мышления и языка невозможно. Тем не менее, если мы хотим понять хоть на одну сотую процента, что такое новая модель реальности, не остается другого выхода, как прибегать к метафорам, примерам и намекам. Следует подчеркнуть, что с психологической точки зрения в рамках новой модели реальности может пребывать только человек, обладающий высшим уровнем сознательности (в гурджиевском смысле), таким, на котором находился Иисус Христос. Как он мог объяснить свой уровень простым людям, рыбакам, которые вряд ли даже умели читать и писать? Он для этого прибегал к притчам, то есть развернутым нарративизированным метафорам, которые можно толковать бесконечным образом. С точки зрения традиционной онтологии такой проект был неосуществим и действительно оказался неосуществим. Гурджиев и его ученики, представители эзотерического христианства, дали следующее объяснение проекту Христа: он был предназначен для избранных людей, способных при помощи метанойи приблизиться к Царствию Небесному, то есть к такому уровня сознательности, которым обладал Он. Возможно, что такие люди, как Гурджиев, Успенский и Николл и некоторые другие, которых мы меньше или вообще не знаем, отчасти достигли этого уровня или, во всяком случае, значительно приблизились к нему. Каковы же смысл и цель учения Христа, если его рассматривать как путь при помощи метанойи достижения Царствия Небесного высшей сознательности, которая, в сущности, и есть не что иное, как новая модель реальности? Его смысл и цель заключались в том, чтобы спасти хотя бы одну миллионную часть человечества. Возможно, что остальное человечество вместе со своей историей и своей культурой и существует только благодаря этой крошечной кучке избранных. Но почему новая модель реальности носит такой причудливый характер, «косит», так сказать, под шизофрению, то есть устроена так, что понять ее решительно невозможно? Почему бы не преподавать в школе предмет «новая модель реальности» и не ввести факультеты новой модели реальности во всех университетах мира? Нет, новую модель реальности нельзя преподать, ее можно только пережить при добровольном стремлении человека изменить свой разум (что и называется метанойя). В процессе обучения тому, что есть новая модель реальности, могут участвовать только по два человека – учитель и ученик. При этом учитель будет переходить, превращаться, проникать в ученика и отождествляться с учеником, а ученик – переходить, превращаться, проникать в учителя и отождествляться с учителем.
