– Не щекотись.
Она повернулась на спину, смотрела на меня большими глазами.
– Я убил комара.
Сказала:
– Ревнивец.
Плед умудрился и здесь отпечататься – и на животе, и на груди. Мелкозернистая елочка, зигзагом.
Она потягивалась.
Елочка расползалась, раздваивалась.
Ладонь моя еще не знала, на какую ей лечь. Выбрала правую. Мягкая кнопка податливо вжалась. Узор пледа читался пальцами.
«А ведь кусаются только самки», – мелькнуло в мозгу из какой-то статьи про кровососущих. Но мысль развить не успел. Она обняла за шею меня, притянула.
2
Ну и вот, говорю: с толку сбитое, с ритма сбитое время – отступило на какую-то постоянную счастья, не выражаемую ни в часах, ни в минутах... Один, два и – много... Как у тех туземцев, только еще хуже: были всего-то вместе 2 (два) дня пока, а дням уже потеряли счет.
И позавчера так же было давно, как было давно шесть лет назад, когда повстречались мы шесть этих лет назад – при не до конца осмысленных обстоятельствах – у художника Б., в мастерской, в шумной и пестрой компании. Позавчера. В другую эпоху.
А вчера? День вчерашний, завершился ли он? Или все еще длится сегодня?
Я боялся очнуться, боялся потерять ощущение ошеломляющей безотчетности, беспричинности, нелогичности, невозможности, ощущение веселой нечаянной бестолковости, дури, словно взял да и обманул злую реальность. За что же мне подарок такой? Но не задавай вопросов, молчи и не думай – не за что, просто так – без мотиваций, без предпосылок, без вопрошаний – как с неба свалилась и теперь ходит по не твоей квартире в твоей длинной застиранной рубашке, переставляет стулья, что-то двигает, заваривает чай. Мало тебе, отвечай?
Нет, вполне достаточно.
Потому и не было Мальты. То есть была где-то там, в Средиземном море, и дорожная сумка тоже была, хотя и была не до конца распакована. Просто их не должно было быть, ни Мальты этой нелепой, ни сумки, – потому что Мальта, подумай-ка сам, это уже перебор, большой перебор; быть должно, что должно быть, – оно и было.
Так же как перебор в смысле веса (и смысла) тащить за границу «Графа Монте-Кристо», причем оба тома. Зачем? Из библиотеки, поди, просвещенного мужа, ну конечно: Киргизское государственное издательство, Фрунзе, 1956, а вот и печать: «Библиотека кабинета политпросвещения, Смольный».
Первое время (часы?) мы почти не разговаривали и, уж точно, избегали касаться отвлеченных тем, всяких там рискованных областей, где и шагу нельзя шагнуть, чтобы не наткнуться на причины-следствия и отрезвляющие несоответствия. Мы просто трахались, как сумасшедшие – подолгу и много. И словно отвоевывая себе зачем-то пространство – метр за метром, бессовестно самоутверждались в разных концах чужой квартиры.
Запах чужой комнаты сразу же уступил запаху ее духов, воздуху нашей близости.
Мы не выходили из дома. На случай голодной зимы Екатерина Львовна запасалась консервами, атлантической сайрой в масле, китайской тушенкой, майор-отставник успел к тому ж натаскать вермишели, хранилась на полке между дверей в металлических банках.
Екатерина Львовна простит.
Майор-отставник поймет.
Должна простить.
Должен понять.
В эти дни мы были до крайности неприхотливы.
Звонок. Юлия – за руку.
– Это Долмат!
– С чего ты взяла?
– Узнаю по звонку. Не открывай. Нас нет.
Нас не было.
Мы затаились.
Что Долмат, я не верил.
Шаги затухали на лестнице.
– А что он здесь позабыл? Тебя ищет?
– Ну нет. Он знает, где я.
– Где?
– На Мальте, – неохотно ответила Юлия.
Меня чуть-чуть иногда ведет, но когда зашкаливает, я тверд: не надо, не усугубляй. Пусть.
Жизнь не должна казаться бредом. Жизнь должна казаться жизнью.
– Знаешь, я подумала, она похожа на сон... Как будто снится тебе, а потом забывается...
Я не понял:
– Она?
– Музыка... Твоя музыка... Которую ты не способен выразить.
А еще я сказал:
– Да у тебя же бешенство матки, счастье мое.
Она сказала:
– Ты сам маньяк.
3
Был ли там действительно Долмат Фомич или кто другой, сама действительность позвонила нам в дверь, и я не мог ее более игнорировать.
Мы сами не заметили, как вновь обрели способность выражаться иногда даже вполне распространенными фразами. Хотелось бесед.
Угрызений совести я не испытывал, но все же некоторый дискомфорт присутствовал.
– Получается, я любовник своего благодетеля.
Сразу дохнуло XIX веком. Будуар, трюмо, шелка...
Было что-то ненастоящее в моем «получается».
Нехорошо. Несообразно.
– Ты часто изменяешь Долмату? (Разговор на кухне – за чаем.)
– Постоянно.
– И с кем?
– Ни с кем.
Расфасован рязанской фабрикой № 2. «Грузинский». С большими чаинками.
– Ни с кем – это, наверное, мысленно, да?
– Нет.
Пьем из стаканов, обжигаемся. (Екатерина Львовна продала чашки и блюдца.)
– Наверное, в ванной или как? – я допытывался.
– Много будешь знать, скоро состаришься.
Ночью она порывается рассказать мне свою историю.
– Мы жили на Васильевском острове с мужем, на Второй линии, в двухкомнатной квартире. Может быть, ты помнишь Леню Краснова? Он был у Женьки на тридцатилетии, помнишь – тогда?
Нет, я не помнил. Я вообще плохо помнил, что было на том тридцатилетии.
– И я тоже, – сказала Юлия. – Но он был. Я с ним потом и сошлась.
– С кем?
– С Леней Красновым, я тебе о муже рассказываю. Через год после Женькиного тридцатилетия.
– А, – сказал я, не сильно вникая.
О давнишнем ее муже мне было не очень интересно, просто мне нравилось, как она рассказывала. Мне все, что она делала – что бы она ни делала, – нравилось – как. Как ходила, как ела, как пела (иногда она пела), как листала своего потрепанного Дюма, как смотрела на меня (или не на меня как смотрела), как улыбалась, как хмурилась, как старательно перебинтовывала мне порезанный палец, как одевалась – изящно, как раздевалась – легко, или – как в данный момент – как рассказывала обстоятельно неважно что, накинув, потому что «у вас не топлено», одеяло на плечи и зачем-то обнимая подушку, и сидя у меня в ногах, как та голая кошка, не помню, египетская, а я, значит, лежал, изогнув, должно быть, очень неестественно шею, упершись в стену затылком, и все разглядывал ее – естественно и завороженно.
