Вполне закономерно, что в этот период происходит отождествление национализма и консерватизма («в 1880-е годы либералы во многом отдали понятие нация на откуп своим противникам справа, часть которых вскоре стала определять себя как националистов» (А. И. Миллер), которое закрепилось благодаря полемическим писаниям Вл. С. Соловьева о национальном вопросе в 1888–1891 гг. (кстати, эта полемика закрепила и сам термин национализм в русском языке). Начав с атаки на учение Данилевского («обдуманную и наукообразную систему национализма»), философ обрушился затем на «родоначальников нашего национализма» – ранних славянофилов («глубочайшею основою славянофильства была не христианская идея, а только зоологический патриотизм, освобождающий нацию от служений высшему идеалу и делающий из самой нации предмет идолослужения») и на Каткова, как публициста, будто бы утвердившего «славянофильскую доктрину на ее настоящей реальной почве… в ее прямых логических последствиях», а именно очистившего «от посторонних [то есть христианских] примесей» славянофильский «языческий культ народа» и создавшего русский «национально-государственный ислам», где предметом поклонения является «всевластное государство». Далее изничтожению подверглись современные «зоологические националисты», посмевшие вступить с «поборником вселенской правды» в полемику, – Н. Н. Страхов, Д. Ф. Самарин, П. Е. Астафьев.
Таким образом, практически вся традиция русского национализма XIX в. (во всяком случае, ее преобладающая, славянофильско-консервативная часть) подверглась систематической и изощренной дискредитации. Многие соловьевские критические стрелы в адрес тогдашнего русского национализма были совершенно справедливы. Скажем, история не оправдала надежду Данилевского и Страхова на возникновение нового, славяно-русского культурно-исторического типа. Соловьев оказался в целом прав в оценке России как части (пусть и очень своеобразной) европейской цивилизации. Но эта правота нисколько не означала истинности основных идей Владимира Сергеевича: 1) необходимости соединения христианских церквей под папским руководством; 2) отрицания национализма как регрессивного принципа, – напротив, именно на нем и основывалась европейская цивилизация с середины позапрошлого столетия. Не говорю уже о тех поразительно недобросовестных полемических приемах, которыми не брезговал «Пушкин русской философии» (например, стараясь доказать вымышленный плагиат Данилевского у немецкого ученого Ф. Рюккерта, Соловьев ничтоже сумняшеся сфальсифицировал цитаты из последнего).
Практически одновременно с Соловьевым на национализм с совершенно иных позиций напал К. Н. Леонтьев, обвинивший его в латентном либерализме. При всех очевидных противоречиях, обоих мыслителей роднило отрицание национального государства в модерном его понимании, но первый его не принимал за «зоологический патриотизм», а второй – за «демократическое смешение». Оба они предпочитали ему христианскую полиэтническую империю, в соловьевской терминологии – «семью народов». А предпочтение это вырастало из свойственных им разных вариантов домодерного типа мышления, предполагающего, в случае с Леонтьевым, апологию социальной архаики, а в случае с Соловьевым прямолинейное перенесение на социально-политическую жизнь религиозных норм.
То, что два крупнейших русских ума конца XIX столетия оказались в плену у подобных идеологем – свидетельство удручающе-провинциального состояния русской мысли того времени. Еще печальнее то, что двойной соловьевско-леонтьевский демарш против национализма не получил достойного интеллектуального отпора. Несмотря на множество справедливых возражений против него, не прозвучала аргументация собственно модерного национализма. Оппоненты Соловьева, защищавшие от него русский национализм, понимали последний в духе утопии «особого пути», де-факто означавшего консервацию социально-политических институтов и практик, препятствующих модернизации России, прежде всего самодержавия и крестьянской поземельной общины. Совершенно нормальное, мейнстримное для Европы (причем не только Западной, но и Восточной) соединение роста национального самосознания с капитализацией экономики и демократизацией общественно-политической жизни казалось им в русских условиях какой-то неслыханной ересью. Поэтому-то и на абсолютно справедливую леонтьевскую констатацию «революционности» (по отношению к российскому статус-кво) национального принципа они отреагировали как на странный парадокс. Русские либералы же, находившиеся в оппозиции к «контрреформационному» курсу Александра III, охотно поддержали Соловьева, таким образом как бы подтверждая чуждость либерализма и национализма со своей стороны.
Так, под влиянием атмосферы консервативного «самобытничества» 1880-х – 1890-х окончательно оформилась роковая развилка русской мысли и политики: антилиберальный национализм vs. антинациональный либерализм, вовсе не «онтологическая» для России: достаточно вспомнить декабризм или публицистику Аксакова и Каткова в период Великих реформ. Кстати, один из стойких приверженцев изначального национально-демократического духа последних А. Д. Градовский, который мог бы веско ответить и Соловьеву, и Леонтьеву, как раз скончался в самый разгар рассматриваемой дискуссии в 1889 г.
В интеллигентской среде, где верховодили либералы и левые, быть националистом стало считаться чем-то неприличным. Следует, однако, заметить, что некоторые интеллигентские лидеры «про себя» исповедовали вполне националистические воззрения, но «расшифровывались» только в очень узком кругу. Например, по свидетельствам очень разных современников, таков был основоположник русского марксизма Г. В. Плеханов. По словам Л. А. Тихомирова: «Он носил в душе неистребимый русский патриотизм. Ничего оригинального, своеобразного он в России, как и во всех других странах мира, не видел и не признавал. Но он видел в России великую социалистическую страну будущего и никому Россию не отдавал. Всякие сепаратизмы буквально ненавидел. К украинофильству он относился презрительно и враждебно. В нем глубоко жил великорусский унитарист и уравнитель. Революционеру и эмигранту нельзя открыто идти против поляков, как тоже силы революционной. Но Плеханов не любил поляков, не уважал их и не верил им. В дружеских беседах он это откровенно высказывал. С Драгомановым он был в открытой вражде. О Шевченке, смеясь, говорил: „Я Шевченке никогда не прощу, что он написал: „вмию, та не хочу“ говорить по-русски“. К Шевченке и украинофилам он относился, конечно, с большей ненавистью, чем даже, например, Катков».
В. И. Ульянов-Ленин в статье «Как чуть не потухла „Искра“» (1900) среди прочего вспоминал: «По вопросу об отношении нашем [русских социал-демократов] к Еврейскому союзу (Бунду) Г.В. [Плеханов] проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующей русских, говоря, что наша цель – вышибить этот Бунд из партии, что евреи – сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя „в пленение“ „колену гадову“ и пр. Никакие наши возражения против этих неприличных речей ни к чему не привели и Г.В. остался всецело при своем, говоря, что у нас просто недостает знаний еврейства, жизненного опыта в ведении дел с евреями».
Н. Валентинов (Н. В. Вольский) рассказывает в своих мемуарах, как Плеханов в 1917 г. ответил на вопрос об изменениях в России, особенно бросившихся ему в глаза за 37 лет отсутствия: «Видите ли, я до сих пор считал Россию в большинстве своем населенной русскими – славянами. Думал, что господствует в ней славянский тип, примерно „новгородского образца“. Значит – люди высокого роста, по преимуществу долихоцефалы и блондины. Что же я вижу во всех российских, петербургских и прочих советах рабочих, крестьянских и солдатских депутатов? Множество людей черноволосых, большей частью брахицефалов, и говорят эти люди с каким-то акцентом и придыханием. Неужели, думал я, за эти годы, что не был в России, антропология ее населения так сильно изменилась? За все время, что приехал сюда, увидел, кажется, только двух истых представителей новгородского типа – это Авксентьев и Стеклов, но после проверки оказалось, что тов. Стеклов к новгородцам не принадлежит [настоящая фамилия – Нахамкис]… А… если говорить серьезно, должен сказать, что меня не только поразило, а даже шокировало слишком уж обильное представительство русских представителями других народностей, населяющих Россию, как бы почтенны они ни были. В этом видна незрелость русского народа».
