Весной 1912 г. снова оживилось рабочее движение, «количество стачек… выросло до масштабов, которых страна не знала с 1905 г.» (М. Хаген). Одна из них, на Ленских золотых приисках, закончилась трагедией (жертвами расстрела стали сотни забастовщиков), всколыхнувшей всю страну.
А главное, верховная власть и общество по-прежнему находились в состоянии холодной гражданской войны. Многие ретивые чиновники все еще видели очаги революции в любых проявлениях общественной инициативы – только один показательный по своей курьезности пример: в 1910 г. представитель Департамента полиции в Особом совещании по пересмотру «Правил» об общественных организациях М. И. Блажчук приравнял по степени опасности для государства общества воздухоплавания к просветительским обществам, ибо «обе эти категории обществ… представляются особо важными, а потому требующими и особо бдительного надзора. Путем открытия громадного количества просветительных обществ народное образование стремительно стало переходить в руки неблагонадежных элементов. Авиаторское искусство, будучи предоставлено такому же свободному развитию и очутившись в руках тех же элементов, может стать в недалеком будущем орудием истребления крепостей, Императорских резиденций и т. п.». В свою очередь, большинство интеллигенции не желало видеть никаких позитивных перемен и полагало, что в стране, как и встарь, царит «система опеки и бесконтрольного правительственного надзора» (А. И. Каминка).
Сохранялся, говоря словами В. А. Маклакова, «ров» между властью и обществом – их «недоверие друг к другу, отсутствие общего языка, которое мешало совместным действиям», причем «обе стороны были неправы»: «Неразумная линия прогрессивного общества находила свое объяснение и оправдание в неискренней политики власти». После смерти Столыпина его преемники не сумели наладить взаимоотношения правительства с Думой, и последняя опять сделалась легальным центром политической оппозиции.
Вообще, инерция старорежимной психологии была еще очень сильна, известный экономист И. Х. Озеров жаловался в 1910 г.: «…у нас считается жить впроголодь чуть ли не чем-то почетным… Эта черта свойственна слабым, пассивным натурам, которые, не чувствуя в себе достаточно силы воли, чтобы резко изменить известное положение вещей, выражают свое настроение состраданием; вот почему, быть может, в нашем обществе сложилось почти отрицательное отношение к лицам, развивающим энергию, инициативу в поднятии производительных сил страны. Правда, быть может, еще и то, что крупные заработки получались у нас нередко не в силу личной энергии, а господства деспотизма, протекционизма. У нас сложилось воззрение, что интеллигентному человеку заниматься лесным, торговым делом и т. п. не пристало, и кто много зарабатывает, того даже осуждают… Наша серьезная болезнь в том, что мы не понимаем, не чувствуем связи с целым, каждый держится у нас пословицы: „моя хата с краю, ничего не знаю“ и этим руководствуется в жизни. Оттого-то мы и относимся к нашим обязанностям халатно, мы не хотим себе ярко представить, какое пагубное значение для общественной жизни имеет отмеченная формула поведения. Куда мы ни посмотрим, везде мы видим пренебрежение обязанностями, между тем из этого вытекает огромный общественный вред для страны… Все у нас вяло, все спит, люди мало верят друг другу, и в этой разрухе особенно обостряется инстинкт индивидуального самосохранения (не коллективного). Каждый думает только о том, как бы ему самому получше устроиться, а что делается кругом, для него безразлично. Каждый стремится использовать настоящий момент, мало заботясь о будущем, как будто он чувствует, что здание, в котором он живет, очень непрочно. Так некоторые больные, зная, что все равно жить осталось недолго, стремятся поскорее прожечь жизнь. Мы не понимаем, что формулой индивидуального поведения может быть только такая формула, которая была бы приемлема всеми. У нас же каждый хочет быть исключением, рассчитывая на то, что авось другие будут поступать иначе… Нет в нашем обществе и развитого чувства ответственности. Мы все в положении безответственных детей и на таком положении желаем оставаться. Мы привыкли прятаться за чужую спину. Это красной нитью проходит через наше общество. Слово дать и не сдержать – у нас довольно распространенное явление. Мы не дорожим временем, ни своим, ни чужим. Все это – признаки малой культурности, которую нам во что бы то ни стало надо поднимать…»
Так что Столыпин не ради красного словца твердил о необходимых для успеха реформ двадцати годах покоя – «внутреннего и внешнего». «…Мы потеряли с устройством крестьян 20 лет, драгоценных лет, и надо уже лихорадочным темпом наверстывать упущенное. Успеем ли наверстать. Да, если не помешает война» – такие тревожные мысли, по свидетельству И. И. Тхоржевского, преследовали премьер-министра. «…Нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии. Напротив того, каждый год мира укрепляет Россию не только с военной и морской точек зрения, но и с финансовой и экономической. Но, кроме того, и главное это то, что с каждым годом зреет: у нас складывается и самосознание, и общественное мнение. Нельзя осмеивать наши представительные учреждения. Как они ни плохи, но под влиянием их Россия в пять лет изменилась в корне и, когда придет час, встретит врага сознательно. Россия выдержит и выйдет победительницею только из народной войны», – писал Петр Аркадьевич за месяц с небольшим до своей гибели русскому послу в Париже А. П. Извольскому.
Смог бы Столыпин не допустить губительного втягивания России в мировую войну? Сумел бы он и дальше вести успешную политическую игру с Думой? Действительно ли его отставка в 1911 г. была уже предрешена? Бессмысленно сегодня гадать об этом. Проблема в другом: в который раз из-за отсутствия нормального общественного организма судьба России оказалась в зависимости от судьбы одного – пусть и выдающегося – человека, то есть, в конечном счете, от случайности. Кто бы ни стоял за Богровым, выстрел его оказался роковым… За месяц до Февральской революции Л. А. Тихомиров, во многом не согласный со Столыпиным и нередко критиковавший его «справа», записал о нем в дневнике: «Завелся „раз в жизни“ человек, способный объединить и сплотить нацию, и создать некоторое подобие творческой политики – и того убили!.. Но кто бы ни подстроил этого мерзкого Богрова, а удача выстрела есть все же дело случая, попущения. Все против нас, и нет случайностей в нашу пользу».
Роковая война
Последняя война императорской России – Первая мировая – не случайно получила в русском военно-пропагандистском дискурсе того времени наименование Второй Отечественной. Общество возлагало на эту войну большие надежды. Предполагалось, что после победы Россия должна принципиально измениться, что процесс демократизации российской государственности наконец-то придет к своему завершению. Казалось, что война станет тем общим делом, которое снимет противоречия между властью и обществом, что в ее крови и огне родится новая Россия.
В результате успехов 1914 г. в состав империи вошла Галиция – последний осколок «Русской федерации», находившийся вне русских границ. Правда, менее чем через год австрийцы вернулись и устроили настоящий террор по отношению к приветствовавшим русские войска «москвофилам», десятки тысяч которых оказались в концентрационных лагерях Талергоф и Терезин, а несколько тысяч были казнены по приговору военно-полевых судов.
