С конца XVIII в. Европа стремительно менялась. Образцовая «абсолютная» монархия Франция после почти столетнего примеривания различных форм правления в 1871 г. успокоилась на республике. Одна за другой множились конституционные монархии: Швеция (1809), Испания (первая конституция – 1812, окончательно – 1837), Норвегия (1814), Нидерланды (1815), Греция (1822), Бельгия (1831), Дания (1848), Италия (1861), Сербия (1869), Румыния (1866), Австро-Венгрия (1867), Германия (1871)… В 1879 г. конституцию получила освобожденная от турецкого гнета самодержавной Россией Болгария – особенно пикантно, что и сочинили ее русские юристы (в том числе и упомянутый выше Градовский). Еще более пикантно, что внутри самой империи конституцию имела Финляндия и – в 1815–1830 гг. – Польша. К концу XIX в. Россия оставалась единственной неограниченной монархией в Европе. Даже на «деспотическом» Востоке подули новые веяния. В 1876 г. конституцией (правда, вскоре ликвидированной и восстановленной только в 1908 г.) обзавелась Османская империя, в 1889-м – Япония. В Новом Свете все выше поднималась звезда североамериканской демократии.
На этом фоне Российская империя выглядела все более архаичной, вызывая отторжение у собственной вестернизированной интеллектуальной элиты, и явно проигрывала в эффективности странам, следовавшим европейскому мейнстриму, о чем свидетельствовали ее поражения в Крымской и Русско-японской войнах. Более того, такая система развращала народную психологию, ибо зыбкость основополагающих правил общежития, идущая сверху, не могла не порождать пресловутого правового нигилизма внизу, что ясно видели и радикалы, и консерваторы: «Русский, к какому бы классу он ни принадлежал, нарушает закон всюду, где он может сделать это безнаказанно; точно так же поступает правительство» (А. И. Герцен); «Как же хотят уважения к законам в частных лицах, когда правительство все беззаконное себе позволяет?» (В. А. Жуковский). Ну и наконец, без свободы политической все гражданские свободы оказывались более или менее фиктивны. Как писал еще М. М. Сперанский: «Хотя права гражданские и могут существовать без прав политических, но бытие их в сем положении не может быть твердо».
Показательно, что до 1906 г. регистрация любых общественных организаций имела в России разрешительный характер, то есть «являлось не законным правом граждан, а милостью, даруемой властью по своему усмотрению» (А. С. Туманова). В российском законодательстве отсутствовал специальный закон на сей счет, но в «Уставе о пресечении и предупреждении преступлений» (глава 5 – «О незаконных и тайных обществах») было четко прописано: «Запрещается всем и каждому заводить и вчинять в городе общество, товарищество, братство или иное подобное собрание без ведома или согласия правительства». Полиция бдительно следила за зубоврачебными или астрономическими обществами, за литературно-художественным кружком при МХТ, за клубом футболистов и т. д., везде подозревая возможную крамолу; в 1848–1859 гг. действовал запрет даже на создание благотворительных обществ: бедным предписывалось помогать либо индивидуально, либо через посредничество Приказов общественного призрения. И это не было просто паранойей – при отсутствии легальной политической жизни оппозиционные элементы действительно могли угнездиться под каким угодно прикрытием. Тупиковая для развития страны ситуация.
Наиболее влиятельная русская историко-юридическая школа XIX в. – «государственная», представленная такими светилами, как С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, В. И. Сергеевич, А. Д. Градовский, разработала концепцию, согласно которой после необходимого в интересах обороны страны «закрепощения сословий» русская монархия эволюционно их «раскрепощает» и движется к установлению правового порядка. Великие реформы вроде бы подтверждали правоту «государственников», но вдруг забуксовали, как только речь зашла об участии общества в управлении государством, что обессмысливало эти преобразования, лишало их перспективы, сохраняя в стране все тот же старорежимный военно-бюрократический порядок, еще более укрепившийся в эпоху «контрреформ». С 1881 до 1917 г. в наиболее населенных и развитых регионах и городах империи (в том числе и в обеих столицах) непрерывно действовало «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», дающее генерал-губернаторам, губернаторам и градоначальникам право воспрещать различные общественные и частные собрания, делать распоря жения о закрытии торговых и промышленных заведений, практиковать административную высылку тех или иных подозрительных лиц и т. д. Николай II, едва вступив на престол, с ходу отверг самые скромные пожелания земских деятелей, назвав их «бессмысленными мечтаниями».
Наблюдая все это, на пороге XX столетия патриарх «государственной школы» Б. Н. Чичерин, долгое время считавший ограничение самодержавия преждевременным для России, вынужден был радикально пересмотреть свою позицию: «Для всякого мыслящего наблюдателя современной русской жизни очевидно, что главное зло, нас разъедающее, заключается в том безграничном произволе, который царствует всюду, и в той сети лжи, которой сверху донизу опутано русское общество. Корень того и другого лежит в бюрократическом управлении, которое, не встречая сдержки, подавляет все независимые силы и, более и более захватывая власть в свои руки, растлевает всю русскую жизнь… Но ограничить бюрократию невозможно, не коснувшись той власти, которой она служит орудием и которая еще чаще служит ей орудием, – то есть неограниченной власти монарха. Пока последняя существует, безграничный произвол на вершине всегда будет порождать такой же произвол в подчиненных сферах. Законный порядок никогда не может упрочиться там, где все зависит от личной воли и где каждое облеченное властью лицо может поставить себя выше закона… (курсив мой. – С. С.)»
Бесплодные усилия русского конституционализма
Попытки ограничения «безграничного произвола на вершине» в Петербургский период предпринимались неоднократно. Самой значительной и близкой к успеху из них была «затейка» Верховного тайного совета, высшего совещательного органа империи, учрежденного вскоре после смерти Петра I. Преобладавшие там «сильные персоны» – князья Голицыны и Долгорукие, среди которых особенно выделялся Дмитрий Михайлович Голицын, пригласив в 1730 г. на ставший в очередной раз вакантным русский трон племянницу Петра – вдовствующую герцогиню Курляндскую Анну Ивановну, поставили ей обязательным условием подписание «кондиций», по сути юридически ликвидировавших самодержавие. Неверно считать, что «верховники» отстаивали только свои личные корыстные интересы. В «кондициях», сначала подписанных, а потом разорванных Анной, содержались требования к монарху без согласия ВТС «ни с кем войны не всчинать», «миру не заключать», «верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать», «у шляхетства живота и имения и чести без суда не отъимать». Первые три пункта были актуальны для всех слоев населения, измученных петровской военно-налоговой вакханалией. Последний – наконец-то давал правовые гарантии всему русскому дворянству.
В форме присяги императрице, разработанной «верховниками», понятие «самодержавие» полностью отсутствовало, а от присягающего требовалось быть верным не только государыне, но и «государству», «отечеству», что существенно поднимало уровень тогдашней русской правовой культуры. Там же речь идет о том, чтобы «х купечеству иметь призрение, и отвращать от них всякие обиды и неволи, и в торгах иметь им волю, и никому в одни руки никаких товаров не давать (то есть речь идет о запрещении монополий, активно практиковавшихся при Петре. – С. С.), и податми должно их облехчить» и «крестьян податми сколько можно облехчить, излишние росходы государственные разсмотрить». Декларировалось расширение совещательного начала в государстве: «Будет же когда случитца какое государственное новое и тайное дело, то для оного в Верховный тайный совет имеют для совету и разсуждения собраны быть Сенат, генералитет, и калежские члены и знатное шляхетство; будет же что касатца будет к духовному управлению, то и синодцкие члены и протчие архиереи, по усмотрению важности дела». «Верховники» планировали созвать комиссию для разработки новых законопроектов, в которую должны были войти 20–30 выборных от шляхетства. Причем в случае, если комиссия будет касаться церковных, военных или торговых вопросов, то следовало привлекать к их обсуждению выборных от духовенства, «военных людей» и купечества, «и тех выборных от всякого чина допускать в совет и давать им ровные голосы».
